— Вошла. Все! Теперь пусть спит. Одевайся, пойдем отсюда. — Это выкрикнул козлиный голос, и все стихло совершенно.
Тут в сторожах присяга перевесила суеверный ужас, они выбили дверь и замерли на пороге.
На кровати лежал государь. Он свернулся калачиком, руки держал под головой, подоткнутое одеяло окутывало длинные ноги. Иван Грозный счастливо улыбался, губы его шевелились во сне, и исходивший из них женский голос тихо напевал колыбельную.
Стрельцы вывалились из спальни с божбой об отставке.
Наутро только слепой не заметил бы перемены, приключившейся с царем. Федя Смирной, как зашел к одеванию, так и обомлел. Иоанн сидел на кровати, бодро потягивался, вдыхал полной грудью холодный воздух из открытого окна. И это — полбеды! Царь улыбнулся Феде во весь рот! О, ужас! — рот этот был заполнен неновыми, но очень приличными зубами! Уж Федор-то знал содержимое царской пасти. Ничего там хорошего не оставалось. Если бы при дворе имелось понятие о зубной щетке, то при первой же чистке половина шатких, цинготных зубов Грозного просто вымелась бы изо рта!
Хотелось перекреститься, но руки были заняты царскими штанами. Федор опустил глаза в пол, не в силах наблюдать дьявольскую зевоту. А на полу-то, на полу! Как раз вчерашние, знакомые зубы и валяются!
В глазах спальника потемнело, он едва отстоял одевание и побежал к переходу в Благовещенскую церковь защититься от нечистого. И правильно сделал. Дальнейшее ротозейство привело бы его к наблюдению царской лысины, стремительно зарастающей детским пушком, молодецкими кучеряшками, взрослым, седоватым волосом. Что получилось бы с Федором? Понятно, что. Инфаркт безвременный.
Федя упал у алтаря, заголосил сдавленно. Но домолиться не дали. Вбежал дежурный отрок, сказал царскую волю — скакать на Сретенку, тащить сюда немедля давешнюю Марфу.
Поскакал.
В монастыре сказали, что Марфа сильно занята, отбывает строгий епитимий за ночную отлучку. Федор закричал государево дело. Игуменья побледнела, но развела руками. Марфа отдана в промысел Божий — чистит келью святой схимницы Феклы, новопреставленной. Сама-то схимница пока нетленной пребывает, но вокруг по углам навалено такого... го-о-споди! — короче, работы часов на шесть. И оторваться нельзя, Божье око недреманно пребывает в келье.
Поскакал Федор обратно, пролепетал, что Марфа будет скоро.
Царь озабоченно бегал по палате, как молодой, спаси Христос! Что-то бормотал, выкрикивал: «Марья! Марья!». Прислуга подумала, что царицу кличет. Побежали к Марии Нагой, сказали, что царь не в себе, и жаждет ее алчно. Нагая схватила в охапку приболевшего царевича Дмитрия, вылетела переходами через церковь Ризоположения на площадь и бочком-бочком, по стеночке добралась до двора митрополита. Скрылась от греха.
Но Грозному не Нагая нужна была.
То есть, нагая, но не Мария.
Как не Мария? Мария!
Грозный одуревшим быком сшибал столы и кресла, поставцы, ларцы, иконостасы, всякую мебельную ерунду. Захламили тут все! Не продохнешь! Царь сокрушил посохом горку с посудой, бюро с Библией, стойку с бутылками, подкосил шахматный столик. Потом бык вырвался из загона, прогрохотал на нижний этаж. Девки с визгом брызнули врассыпную. Ивану удавалось схватывать то одну, то другую, но что-то его останавливало, и жертва ускользала. Беспорядки продолжались до обеда. Кое-как удалось влить Ивану сок дербентских виноградников. Помогло. А тут и Марья подоспела.
Иван утащил ее в опочивальню, потребовал еще вина, фруктов и прочего, звякнул засовом.
Вчерашняя охрана подсуетилась поспорить на серебряный гривенник с новым нарядом из молодых, что в спальне нечисто. Теперь телохранители из трех смен слушали под дверью бесовские звуки.
— Пой Сирином! — орал Иван.
— Щяс! — отвечал козлиный фальцет, — только горло прохрюкаю! Канарейку заведи!
Слушатели уже развернулись бежать, но запел женский голос. В колыбельной говорилось о каких-то детских играх и приметах. Другая женщина закричала не в тон и очень по-взрослому, и стрельцы остались слушать. Они выдержали еще минут десять и бежали при очередной козлиной реплике.
— Что ты орешь, Маша? Ты ему дело говори!
Стоны стали перемежаться заклинанием, что надо тебе, царь, молодости для, бросить суетную службу и предаться вечной любви в «горнем Ерусалиме» — на рубеже Востока и Запада — Руси и «неметчины». Уходить надо скоро, не допуская Пасхи.
— А постеля пристойная там найдется? — сомневался царь.
— Постеля найдется. Но непристойная, — отвечал козел.
Глава 36
1564-1584
Москва — Дунайское княжество
Авторское отступление 3: Странное сочетание дат
Извините, предлагаю прерваться, хоть, говорят, это вредно для здоровья. Я хочу отвлечь ваше внимание на несколько случайных, занятных совпадений, которыми так богата История. Опытные исследователи знают, что в мире ничего случайного не бывает, и именно в тех местах, где мнимые случайности сплетаются в гордиев узел, нужно рубить. Вернее, копать. Сама по себе нижеизложенная связка достойна отдельного литературного исследования, но здесь мы пока ограничимся перечислением настороживших нас исторических фактов, отмечая их пространственно-временное соседство. Вот эти факты.
1. В марте 1564 года московский монах Иван Федоров оттискивает первый лист российской печатной книги. И мы с вами думаем, что происходит это среди мартовской оттепели. Черта с два! Это происходит в дни, когда ни один нормальный человек не то что типографскими технологиями не рискнет похваляться, но вообще прикинется слепо-глухо-немым, «по рюсску nicht undrstand und don't verstehen». Потому что:
2. С 1560 года идут сплошные казни, не проходит дня, чтобы с кого-нибудь не содрали кожу. Народ толпами отправляется на эшафот по групповым делам. Заплечное мастерство совершенствуется на глазах ошарашенной публики, ремесло палача — единственная прогрессирующая технология. И 1564 год — апофеоз казней. Их количество перерастает в качество и к концу года вырождается в идею опричнины. А вы говорите, книжку напечатали? Сами, по воодушевлению? Ну-ну. Если бы эта книжка была не «Апостол», а «Наставление по усекновению изменных членов», я бы еще поверил.
3. А с января 1565 года государь съехал из Москвы почти на 6 лет. Его как бы нету. Где он на самом деле пребывает, никто не знает. Будто бы в Александровской слободе.
4. На другом конце света белого, на берегах Дуная, молдавский боярин Стефан «Мызга» Воевода в 1566 году бьется насмерть с прогнившей верхушкой княжества. Его естественно сдают, он бежит в Трансильванию и поселяется в Карпатах. Где точно, никто не знает. К чему этот факт? Потом подумаем.
5. Тем временем наш Иван Васильевич отстраивает опричнину и в начале 1570 года громит Новгород. Возвращается в Москву, заказывает Малюте Скуратову массовые казни до конца сезона, а сам от скуки не находит другого развлечения, как снарядить на вывоз телегу с рукописными библейскими раритетами. Среди прочего в повозку укладывается уникальный Ветхий Завет Владимира Красно Солнышко, привезенный из Херсона Крымского после личного крещения нашего равноапостольного князя. Этот бесценный груз просто так трясется прочь из Москвы по бандитским дорогам в западноукраинское логово князя Константина Острожского, приютившего от московской инквизиции, а затем обобравшего нашего первопечатника Федорова. Ветхий Завет Острожским не издается, улетучивается без следа, так что наша церковь теперь больше не верит в его бывшее существование.
6. В том же забавном 1570 году чуть южнее маршрута ветхозаветной телеги на месте исчезнувшего народного заступника Стефана Воеводы объявляется новый молдавский монарх — «господарь». И как его зовут? Никогда не догадаетесь! «Иван Лютый»! Поезжайте на Украину, плюньте через левое плечо, и вы обязательно попадете в человека, отказавшегося ради желто-голубых побуждений от любых намеков на чуждое языкознание. Этот прозелит «риднойи мовы» сразу скажет вам, как звали на вновь обретенном языке москальского царя Ивана Грозного. У него получится что-то типа «Ыван Люты». Забавно, не правда ли?
7. Ну, Иван Лютый, был, конечно, не жилец в молдавско-украинских краях. Его предают в 1571 году, и он то ли благополучно гибнет при невыясненных обстоятельствах, то ли бежит в Трансильванские Карпаты. Что их всех туда тянет?
8. А что в это время наш лютый Ваня поделывает? А его в Москве тоже не видать с мая 1571 года, когда крымский хан сжигает Москву, добиваясь почти миллионных жертв среди погорельцев. Грозный откуда-то переписывается с ханом, соглашаясь отдать ему города Поволжья с малейшим намеком на исламизм. Неплохие, между прочим, города: Астрахань, Казань, Рязань. А что, бери, нам теперь не жалко...
9. И, наконец, последнее дело. По линии ОБЭП или Счетной Палаты. Когда через 25 лет после Грозного поляки берут Москву, начинается переучет царских и митрополичьих сокровищниц. Ну, что у митрополита все разворовано, это ладно. Рога единороговые кому-то понадобились, это пустяк. Но и в царских кладовых объемы награбленного в Новгороде, Пскове, Смоленске, Ливонии и др. и пр. решительно не сходятся с наличностью. То есть, отсутствуют вовсе. Поляки недоумевают, но не долго. Их высаживают из Кремля, быстро расследуют оккупационные безобразия, списывают на посполитых все покражи и казнят для порядку кое-кого из своих. Куда же гроши подевались? Впрочем, на Руси это вопрос риторический. То есть, смешной.
