Ознакомительная версия.
Решив это, Хаймек поднял с земли палочку, взял ее обеими руками, чтобы не дрожала, вставил один конец в густую щетину папиной бороды и одним сильным движением отбросил в сторону червяка вместе с палочкой, после чего с сознанием хорошо сделанного дела положил папе голову на плечо и расслабился.
Теперь он мог лежать совершенно спокойно, поскольку был уверен – рядом с папой ему не страшны никакие червяки и голые рогатые ветви. И он провалился в бездонный колодец сна, а когда, много часов спустя, открыл глаза, то увидел голубое вымытое небо и услышал радостный щебет птиц. В просветах меж деревьями проглядывали очертания домов.
Хаймек выспался, но не торопился вставать. Быть может потому, что и папа лежал, не шевелясь. «Сегодня, конечно, его возьмут в больницу, – подумал мальчик. – Я думаю, нам лучше дойти до больницы пораньше, пока не привезли новых раненых. На фронте людей ранят каждый день. Но я попрошу ту медсестру, с веснушками. Она, мне кажется, добрая. Я буду долго-предолго просить ее за папу. Пока она не согласится. Ведь папа на самом деле очень болен. Я скажу ей, что он – староста синагоги… Нет, не так. Я просто подарю ей папины часы. Они швейцарские. А может быть, она согласится помочь папе и без часов? Нет, нехорошо отдавать часы. Это дедушкин подарок. И папа вложил их мне прямо в руки… Какой у меня хороший папа…
И, охваченный любовью, Хаймек погладил папину бороду.
Папа не пошевелился. Лицо его было неподвижно, взгляд широко раскрытых глаз устремлен Хаймеку на грудь, на то место под рубашкой, где у него были часы. Хаймек сказал громко:
– Папа! Ты спишь? Почему ты мне не отвечаешь?
«Я должен заставить его подняться», – подумал мальчик. И он принялся всячески тормошить отца, но все его усилия оставались безрезультатными. И тут страшная мысль пришла ему в голову – о том, что его папа умер. Как Ханночка…
Но нет, это было невозможно. Этого просто не могло быть, не могло случиться. Не могло случиться, чтобы папа умер, нет. Ведь он – не Ханночка. Он такой большой.. Всегда, когда Хаймек хотел заглянуть папе в лицо, ему приходилось задирать голову. А какие сильные руки были у его папы! Да, Ханночка умерла… Но ведь она была маленькая девочка, крошка. А папа… нет, нет, он никак, ну, никак не может умереть. Еще и потому ведь, что его ждет мама…
– Папа… папа, – снова и снова в отчаянии звал мальчик, пока не понял, наконец, что ему нужна чья-нибудь помощь. Он огляделся, ища того, кто мог бы ему помочь. Но вселенная, пробуждаясь ото сна, была пуста. Первые лучи солнца робко пробивались сквозь густую листву. Прыгая с ветки на ветку, радостно щебетали птицы. И даже черный червяк упруго сгибал и разгибал свои кольца, двигаясь по направлению к папе. Вскочив на ноги, Хаймек, не разбирая дороги, бросился бежать туда, откуда они пришли к старой алыче вчера вечером. Он метался от одного утреннего прохожего к другому, плакал, кричал, умолял и хватал их за руки, пытаясь тащить за собой, повторяя одно и то же:
– Дяденька… тетенька… Вон там лежит мой папа… Его нужно разбудить…
Но все спешили по своим делам. Лишь один, более отзывчивый по сравнению с другими, прохожий, дал прилипчивому мальчишке подзатыльник и не больно шлепнул по заду. Другие просто обходили его стороной. «Дяденьки, хорошие, помогите поднять папу», – снова и снова умолял он. Но хорошие дяденьки очень дорожили своей работой. Если поднимать с земли всех пап, город перестанет работать.
И они спешили дальше.
Утренние людские потоки, становившиеся с каждой утренней минутой все плотнее, несли маленького заплаканного мальчика, словно щепку. Его заносило то в вагон трамвая, выбрасывало на незнакомой остановке автобуса у какой-то проходной. Толкая друг друга, люди толкали и Хаймека, перебрасывая его с места на место, как футбольный мяч. И так это продолжалось до тех пор, пока после очередного толчка он не обнаружил, что стоит у знакомых больничных ворот, уткнувшись головой в живот вчерашнего человека в форме с ярко начищенными пуговицами. Именно от него начался последний путь его папы, который пролегал через регистратуру, встречу с веснушчатой медсестрой и обратная дорога от больницы под ветви раскидистой алычи, под которой в эту минуту папа продолжал спать своим последним сном.
Как к самому близкому человеку обратил сейчас к нему Хаймек свой взор. Собрав все свое мужество и вытерев слезы, он взглянул ему прямо в лицо, дождался ответного взгляда и сказал:
– Дяденька… помните? Мы вчера с папой были здесь. Вы еще сказали, что у него этот… ту… бер… ку… зел… А теперь папа лежит под деревом… и не просыпается. По нему полз червяк… но я его прогнал. А папа все молчит и молчит…
Человек в форме вгляделся в грязного заплаканного мальчишку и узнал его. Он даже вспомнил его отца, и его хриплый, похожий на собачий лай, кашель. Туберкулез в последней стадии. Чахотка. Он даже вспомнил, как сам сказал этому еврею о смерти, и ему стало не по себе.
– Ну, пошли, – сказал он Хаймеку. – Погоди, только ворота закрою, а то народ набежит.
И он зашагал вдоль стены. Хаймек покорно трусил за ним следом, пока они не оказались во вчерашнем месте. «Сюда не входят, – вспомнил мальчик слова дежурного. – Сюда вносят. Я здесь сторожу мертвых».
Человек в форме отдал какое-то распоряжение. Через некоторое время появились два санитара с носилками.
– Ну, покажи им, где твой отец, – сказал дежурный…
Долгое время плутали они втроем по городу. Нашли даже улицу, где поселились беженцы. Мелькнула Шошана – она опять гналась за каким-то котом, быть может тем же самым. Если бы не хмурые санитары, Хаймек, скорее всего, присоединился бы к ней. И рыжий еврей стоял на том же месте. Теперь он завязывал и развязывал узлы из папиных ремней для филактерий, развязывал и завязывал, как если бы для него это было самым важным делом на свете. Может быть Хаймеку следовало сказать ему, что филактерии теперь находятся у конопатой медсестры? Но и тут он побоялся задержать санитаров.
Наконец, они его нашли, папу. Санитары оказались людьми опытными. Они ловко уложили папу на носилки. Тот, что был постарше, повернулся к Хаймеку и, добродушно ущипнув его за щеку, удовлетворенно произнес:
– Ну, вот и все. Сейчас отнесем твоего папу в больницу…
Ну, наконец-то… Хаймеку сразу стало легче от этих слов. Все-таки, он молодец, выполнил мамино поручение. Она, конечно, задаст ему множество вопросов.
И он задал один из них санитару.
– Скажите, дядя… а когда мой папа поправится?
Санитар как-то странно посмотрел на него и довольно долго молчал. Потом вместе с напарником взялся за ручки носилок, и они рывком подняли их.
– Твой папа умер, – сказал санитар.
Они пошли мерным шагом, а мальчик остался стоять, словно пораженный громом. «Твой папа умер», – сказал этот человек. Значит ли это, что он тоже никогда больше не вернется? Как Ханночка…
«Твой папа умер»…
Телега, доверху нагруженная плетеными корзинами с виноградом, проехала рядом с мальчиком, едва не задев его огромными колесами. На передке арбы сидела женщина, на голове у нее был поднос с лепешками, который она поддерживала одной рукой. Глядя на нее, Хаймек почувствовал, что он до смерти хочет есть.
Мама вынула черную картофелину из золы, подула на нее, потом соскребла сажу в ведро для мусора и, разломив на две половины, одну протянула Хаймеку. Затем она несколькими словами завершила свои рассуждения о важности часов для человека, находящегося в больнице.
– Часы должны были остаться у папы, Хаймек. Жаль, что ты этого не сообразил.
Глядя на картофелину, обжигавшую ему кончики пальцев, Хаймек, наконец, выдавил из себя:
– Но… мама… Папа ведь умер…
Он еще не закончил слова, как увидел: мамина спина выпрямилась и напряглась. А потом застыло и ее лицо, превратившись в неподвижную маску. Застыл и взгляд ее глаз, остановившийся на какой-то точке, которая была не здесь, а где-то в другом месте – за пределами серой стены дома, за пределами колхоза… за пределами горизонта. Это был тот взгляд, который Хаймек и раньше время от времени замечал у мамы, но теперь он испугал мальчика, как не пугал никогда. Сам он сидел молча, не пытаясь сделать ни малейшего движения, несмотря на то, что рот его был наполнен голодной слюной, а запах печеной картошки вызывал спазмы в пустом желудке.
Он сидел и смотрел, как подергиваются серым потухающие огоньки углей. Мама тоже сидела, словно окаменев. Потом одна рука у нее вдруг стала мелко дрожать, как от холода. Это была правая рука, та, что еще несколько дней тому назад так уверенно и ловко собирала коробочки белого хлопка, обрывая их со стеблей. Теперь эта рука казалась беспомощной и несчастной – такой же, как папина спина под ударами немецких сапог. Сердце у мальчика сжалось от любви и сочувствия к маме. Ему хотелось взять мамину руку, прижать ее к себе, погладить , поцеловать ее пальцы… все, что угодно готов был он сделать, только бы мамина рука не дрожала так… и он уже приподнялся, чтобы сделать это, но какой-то неясный страх остановил его. Вместо этого он просто вышел из комнаты.
Ознакомительная версия.
