Шамай Голан - Последняя стража

Ханночка умерла незаметно. Она тихо уснула, закрыв большие глаза, и с тех пор больше их не открывала. Папа опустил маленькое тельце, обернутое в белую простыню, в заснеженную ямку. Нельзя было поверить, что этой прелестной, ласковой девочки больше нет. Белая снежная россыпь милосердно приняла ее в свои объятия. Снег слой за слоем ложился в могилку, пока неглубокие ее края совсем не сравнялись.

Папа поднял глаза к запорошенному белизной небу и сказал:

— Благословен праведный Судья…

Он хотел, как то полагалось, возблагодарить Бога, но мама прервала его отчаянным криком:

— Нет! Яков… молчи! Нет никакого судьи. И никакой правды нет тоже!

Она тяжело дышала, и лицо ее пошло пятнами. Папа положил свою ладонь на ее тонкое запястье и очень тихо сказал:

— Возвеличится и да освятится имя Господа. Когда хочет — дает Он, когда хочет — забирает обратно. Да будет вовеки благословенно имя его…

Он взял лопату и начал засыпать могилку. Мама схватила его за руки. Она была непохожа на ту маму, которую Хаймек знал. Что-то сломалось в ней с этого дня, какие-то силы вырывались наружу. Никогда уже, понял Хаймек, никогда уже не будет она такой, какой была.

Мама держала отца за рукава пальто. Трясла за лацканы. Прижималась к нему и отталкивала его. Она кричала:

— Он дал? Нет! Нет! Это я, я одна выносила ее. Здесь, в моем чреве!

Голос ее был угрожающе низок.

— Вот здесь во мне впервые шевельнулась она, я чувствовала, как она бьет ножками. Она чуть не убила меня при родах — лучше бы мне не дожить до этой минуты. А потом она вышла на свет божий из моей утробы, и все воскликнули: какая красавица! Она была красавица, да, Яков? Волосы у нее были как шелк. Зачем она родилась? Почему твой Господь не дал ей пожить? Он дает и берет обратно, да? Так ему захотелось, говоришь ты. А я? Как мне теперь жить? Как, Яков? И ты еще Его благословляешь?

Она упала на могилу, раскинув руки, словно хотела навсегда захватить с собой этот голый снежный бугор.

На этот раз Хаймек понял, что хотела сказать мама. Он недавно узнал тайну появления детей. Узнал, что это не аист приносит в дом младенца и не Господь передает его в руки ангела. Узнал он эту тайну от Нехамы, соседки, которая жила через одну перегородку. Она-то и открыла ему этот секрет. Встретив мальчика однажды, она схватила его своими сильными руками, прижала к огромному выпирающему животу и шепотом спросила:

— Ты чувствуешь? Чувствуешь?

В тот раз, донельзя смущенный, он вырвался из объятий Нехамы и убежал, так ничего и не поняв. В следующий раз он увидел ее как-то вечером, освещенную закатными лучами весеннего солнца. Нехама поднималась от бурлящей реки. Она медленно шла по тропинке, ведущей к бараку, неся таз с мокрым бельем. Шла она осторожно, останавливаясь через каждые несколько шагов. Хаймек увидел ее слишком поздно. Надо было бы сойти с тропы, пропустить ее. Еще лучше было бы куда-нибудь исчезнуть, подумал он. Что-то смущало его в этой женщине каждый раз, когда он перехватывал ее взгляд. И еще этот огромный живот… Вот и сейчас он почувствовал, как весь заливается краской — до самых ушей.

— Подойди ко мне поближе, Хаймек.

Он подошел, глядя в землю.

— Может, ты поможешь мне донести белье до барака… — У Нехамы был низкий с хрипотцой голос. В нем Хаймеку чудилась какая-то опасность. Какой-то подвох. Какой — он не знал.

— Я должен, — забормотал он, — я… меня ждет мама…

Нехама смотрела на него своими чуть раскосыми глазами, щеки ее пылали. Она поставила таз с бельем на землю.

— Хочешь потрогать что-то приятное?

Хаймек не успел сказать «нет-нет», как она схватила его за руку и приложила его ладонь к мощной округлости живота. Хаймеку хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Он попробовал выдернуть руку, но Нехама была сильнее. «Не двигайся, — сказала она командирским голосом. — Тихо!»

Она задержала дыхание и смотрела на Хаймека сверкающими глазами, которые на ее разрумянившемся лице были похожи на драгоценные камни.

— Тихо, — повторила она. — Слушай… чувствуешь?

Хаймек уже собрался было сказать, что ничего не чувствует, как вдруг что-то мягко стукнуло его в ладонь. Что-то, что находилось внутри живота. Словно голубь клюнул — так ему показалось. Словно голубь… когда он склевывает с ладони зерно или крошки.

Испугавшись, он все-таки выдернул свою руку из ладони Нехамы и убежал. Вослед ему несся ее торжествующий крик:

— Он живой! Он живет! Он будет жить!

Добежав до барака, Хаймек забился в темный угол и заплакал. Плакал он долго. Слезы сами лились из его глаз. Так он сидел, грыз ногти и плакал. Но и сам он не мог бы сказать почему.

С тех пор, встречаясь с ним, Нехама всегда подмигивала ему, словно у них двоих был свой, никому более не известный секрет. Он боялся Нехамы и не мог не думать о ней. Он провожал ее взглядом, он следил за ней — сидя ли в своем углу, выглядывая ли в окно барака. Возбуждение смешивалось в нем с ощущением таинственности происходящих в этой женщине процессов, того, что свершалось с ней и в ней. Теперь он знал: там, в ее большом животе, кто-то был. Кто-то жил. Живое существо. Но как оно попало в живот Нехамы? Из разговоров взрослых он уже понял, что скоро у Нехамы будет ребенок. Но при чем здесь аисты? Аисты и их длинные клювы?

— Девять месяцев… — сотрясаясь всем телом, рыдала мама, раскинув руки на могиле Ханночки. Судорожными движениями ладоней она сгребала только что выпавший снег.

Так она лежала, и слезы успели проделать в белом снежном покрове маленькие проталины. Рыдания то утихали, то сотрясали все ее тело с новой силой. Чистый белый снег мягким пухом оседал на каштановые волосы мамы, на ее вздрагивающие плечи. Хаймек хотел пить. Он высунул язык и стал ловить невесомые снежные хлопья, которые тут же таяли, превращаясь просто в холодную воду. Потом он тронул стоявшего рядом папу за рукав и спросил:

— Папа! А где сейчас Ханночка?

Папа ответил просто:

— Она умерла.

Хаймек свернул язык трубочкой и сказал, причмокнув губами:

— А что это значит — умерла?

— Это значит, что она мертва.

Хаймек повторил это слово, но уже про себя. Мертва. Так. Раввин рассказывал в хедере, что мертвые младенцы попадают прямо на небеса. Минуя всяческие муки. Они не попадают в ад, потому что не успели еще запачкать свою душу грехами. Ангелы плетут колыбели из своих белоснежных перьев, укладывают в колыбель младенца и поднимаются вместе с ним все выше и выше. Хаймек и его друзья по хедеру за неимением перьев делали подобие колыбели, переплетая руки или просто подставляя ладони, и усаживали в это сиденье кого-нибудь из самых маленьких. Тех, что только-только приступили к изучению алфавита. Однажды у Хаймека разжалась рука, и малыш, которого она поддерживала, шлепнулся о землю задом. Хаймек до сих пор помнит, как он горько плакал и как вслед за ним разревелись другие малышки. Многие плакали от одного только вида раввина, который приближался к ним, держа в руках ремень… А потом раввин говорил им о судьбе мертвых детей — там, в небесах…

А теперь и Ханночка там, среди них.

Мама все обнимала могильный холмик. Худые пальцы ее скребли мерзлую землю. Папа наклонился к маме, тронул за плечи и попытался поднять.

— Ханночка мертва, — мягко сказал он. — Встань, Рива… ты не поможешь ей. Ей сейчас уже хорошо.

Хаймек мог бы это подтвердить. Худенькая, совсем без одежды, Ханночка парила в воздухе. С каждой минутой она поднималась все выше и выше. Лицо у нее было грустное, но она не плакала. И вот что удивительно: у Ханночки не было рук. Вместо рук у нее выросли маленькие крылышки, еще совсем без перьев, как это бывает у цыплят. По правде сказать, пока что эти крылышки имели жалкий вид. Очень, очень медленно уходила Ханночка вверх, болтая маленькими ножками, покрасневшими от холода. Она была совсем-совсем одна в огромном и пустом небе — Хаймек понял, что ангелы, испугавшись холода, от которого могли пострадать их собственные крылья, предпочли перебраться туда, где было много теплее. Должно же было быть где-то такое место — если не земле, так хоть на небе…

На земле же было очень холодно. Очень.

— Холодно, — проговорил Хаймек, втягивая голову в плечи, — Ханночке, наверное, тоже…

— Ей уже не холодно, — сказал папа мальчику на ухо. Но взгляд его был обращен к маме, стоявшей с другой стороны.

Мама смотрела ввысь остановившимся взглядом. На ресницы ей непрерывно садились снежинки, но она ни разу не моргнула. На бровях у нее уже образовалась широкая белая полоса, провалившиеся щеки тоже быстро белели. Мальчик испугался.

— Папа, смотри! Снег не тает на мамином лице… Она не умерла?

Папа тронул маму за подбородок и повернул ее лицо к себе.