Хаймек хорошо помнил тот случай, о котором говорила мама. Он только не знал, что он должен делать, когда мама, вот как сейчас, упоминала имя Ханночки. Ведь ее нет, она умерла, а папа сказал ему, что по еврейским законам умерших нельзя называть по имени…
Тем временем в лесу поднялся ветер и принялся раскачивать верхушки деревьев. Снова откуда-то издалека раздался протяжный вой. Теперь Хаймек пошел с мамой бок о бок. Внезапно он почувствовал, что продрог до костей.
— Мне холодно, — пожаловался он маме и прижался к ней, ища ответного тепла. Но руки у мамы были ледяные, и лицо тоже казалось застывшим от холода.
— Присядем, — попросил мальчик, — на минуточку…
И они сели. Хаймек тут же ткнулся в худые мамины колени. Глаза его закрылись сами собой. Нет, нет, сказал он себе твердо, он не будет спать. Он вот так… вот так только посидит с мамой… чуть-чуть посидит, и они… они пойдут… ведь у них теперь есть хлеб…
Постепенно все его тело охватило тепло. Он спал и видел кроны деревьев… видел, как низко они склоняются друг к другу, обнимаются, переплетаясь ветвями и закрывая сияющие в небе звезды и серебряный блеск луны. И луна, и звезды потихоньку опускались к спящему на коленях у матери мальчику, негромко окликая его по имени: «Ха-им, Ха-им…» Внезапно он понял, что среди лесных голосов он не различает голоса мамы. Испугавшись, он хотел позвать ее, но в этот момент обнаружил, что во рту у него ветка, которая шепнула ему: «А кольцо у меня… у меня…» — «Как же так?» — удивился Хаймек. Ветка ведь ничего не знала. Не знала и не могла знать, что кольцо они с мамой обменяли в деревне на несколько буханок хлеба. А ветки, одна за другой опускаясь к самому его лицу, вели себя все более и более дерзко, и среди них мальчик заметил несколько тех — их было, кажется, четыре, — что накануне папа отрубил от основного ствола своим острым топором. Теперь они ожили. И протянули к нему свои мохнатые лапы. А дотянувшись, начали вонзаться мальчику в тело. Он попытался оттолкнуть их, он закричал во весь голос, потому что понял: еще немного, и они проткнут его насквозь. Но голос вдруг охрип, прервался, исчез. Мальчик все ощущал наяву. Знал, что лежит, уткнувшись в мамины колени. Чувствовал тепло, исходившее от ее тела.
Но голоса своего он не слышал. А ведь он, Хаймек, кричал. Кричал что было сил. Куда же девался голос? Губы его повторяли одно и то же — мольбу о спасении. Это было под силу одному лишь человеку на свете — его маме. К ней он и обращал свой беззвучный крик, свою мольбу о помощи. «Мама, мама, мама! Спаси! Спаси меня… Ты ведь можешь это сделать… Если ты меня не разбудишь, мы погибнем вместе. Мохнатые ветки нацелились прямо в мое сердце. Ты ведь тоже знаешь, что это немцы. А в руках у них винтовочные стволы. Нет, это пилы. Ты же знаешь, какие у пил острые зубья. Немцы собираются перепилить меня, как бревно. Нет, нет, я не хочу. Я не дамся. Я не бревно».
И он отбивается от смертельной опасности, угрожающей ему во сне. А наяву он взмахивает затекшей рукой, упирается ногами в землю, упирается головой в мамин живот.
Мама почувствовала этот толчок. Не говоря ни слова, она просто погладила его по затылку, и мальчик проснулся. Охваченный сильнейшим страхом, он бросился маме на шею. Он обнимал ее, он ее целовал. Он прижался к ее груди так, словно навсегда хотел спрятаться там. Мама продолжала поглаживать голову мальчика. До тех пор, пока тот не перестал дрожать и не успокоился. А успокоившись, не рассказал ей про свой страшный сон.
— Деревья, — сказала мама, — деревья, которые мы пилим. Ветви, которые обрубаем. Их не надо бояться, Хаймек. Они не люди. Они ничего не могут с нами сделать, не могут причинить нам вреда. Не их нам надо бояться, — закончила она каким-то странным голосом.
Но Хаймек… он думал иначе. Эти деревья и эти ветви… они очень испугали его, и он должен был рассчитаться с этими растущими из земли палками за свой испуг.
Он мог сделать это теперь, когда в руках у него оказался топор. Вот вам! И вот! И вот еще! Он ставил на низенький, но широкий пень чурбаки, один за другим, замахивался топором. Р-р-раз! Блестит сталь, чурбак разваливается, летят щепки… Казалось, что пережитый накануне страх придает мальчику новые силы. Груда расколотых поленьев все выше и выше росла у его ног. Он отшвыривал их и ставил на пень новый чурбак. Он боролся со своим страхом. Убивал его. Побеждал его.
Он совсем не чувствовал усталости.
Мамина пила все пилила и пилила. Подошли двое мужчин. Они были мерщики и несли с собою мерку. Меркой был ящик с длинными ручками. Тут же к двум первым присоединился третий. Это был учетчик, ответственный за выполнение нормы. По сути, это был обыкновенный надзиратель. У него была голова, напоминавшая грушу. У груши были красные щеки и маленький закругленный подбородок. Увидев мужчин, мальчик опустил топор. Голос надзирателя прозвучал над его головой.
— Ну что, богатырь, устал?
«Нет, — хотел сказать Хаймек, — я совсем не устал». Но вместо этого поставил очередной чурбак.
Мужчины тем временем наполняли наколотыми поленьями мерный ящик. А наполнив, опрокинули его в широкую пасть вагонетки, стоявшей наготове на рельсах. Они проделывали эту свою работу снова и снова, в то время как учетчик-надзиратель ставил в свой блокнот какие-то значки, строго следя, чтобы ящик каждый раз был заполнен доверху. Хаймек тоже смотрел, как движется карандаш учетчика. Он уже знал: от этих пометок зависит количество еды, которую его семья получит в конце рабочего дня. Поэтому и он не отрывал глаза от мерного ящика. Более того, он читал все известные ему молитвы, которые должны были помочь этому прожорливому сооружению из досок наполниться еще и еще раз.
Но вот мужики подобрали все вчистую. Учетчик подвел в своем блокноте итог и объявил:
— Сегодня вы заработали четыреста грамм хлеба.
Мама отозвалась покорно:
— Большое спасибо, гражданин начальник…
Рабочие впряглись в вагонетку, наполненную поленьями, и покатили ее в сушильный цех на просушку.
Под сушилку было отведено огромное помещение, где поддоны с наколотыми дровами висели один под другим на специальных цепях, напоминая Хаймеку, прошмыгнувшему в щель между воротами, не то карусель, не то многослойное пирожное, которое его мама в незапамятные довоенные времена готовила к субботе.
В сушилке всегда было тепло. Едва только Хаймек оказался внутри, его стал одолевать сон. Он забрался на самый нижний поддон, чуть-чуть раздвинул поленья, устроился поудобнее и тут же задремал. Он видел ту, довоенную субботу и видел субботние пирожки, пироги и плетеные халы. Блестя коричневой корочкой, они сами выскакивали из печи. Печь была тут же, и в нее бросали поленья. Поленья подносили и подносили все те же двое рабочих, которые нагружали вагонетку. Каким образом они подкрались к нему, он так и не понял. Они схватили его за руки и за ноги и тоже собрались забросить его в пылающий печной зев. Хаймеку почему-то стало так обидно, что он открыл глаза и проснулся.
Но сон оказался явью! Двое рабочих и в самом деле держали его за руки и за ноги, только что обнаружив. При этом они ругались так, что Хаймек не понимал и половины произносимых ими слов. А что он мог сказать в свое оправдание?
И он сказал правду:
— Здесь так тепло и хорошо…
Мама уже металась по вырубке, не понимая, куда так внезапно исчез ее сын. Она поняла, где он был, увидев, что одежда на нем абсолютно сухая и даже теплая.
И ей Хаймек честно все рассказал.
— Иногда мне хочется быть поленом, — грустно сказала мама. — У полена есть надежда рано или поздно попасть в теплую сушилку и согреться. У людей такой надежды почти нет…
3.
По настоянию фельдшера «Ивановых островов» папу перевели с работ по лесоповалу в цех по заготовке кирпичей — эта работа почему-то считалась более легкой. Папа по-прежнему задыхался от кашля и выплевывал кровь. Но теперь он хотя бы работал под крышей. Хаймек часто, как только мог, приходил к нему и сидел под деревянным навесом, наблюдая, как огонь бросает кровавые отблески на папино лицо.
Папа объяснял:
— Это, Хаймек, печь обжига. Кирпичи находятся внутри. Самое главное — все время поддерживать там постоянную температуру, пока идет одна партия. Не то кирпичи выйдут разной прочности. Если температура будет недостаточной — кирпичи получатся полусырыми и будут разваливаться. Если же их держать в печи излишне долго — получатся перекаленными и хрупкими и легко будут колоться. Держать одну и ту же температуру — вот в чем была самая трудность. При том, что одна партия могла идти подряд трое суток.
Основная работа папы заключалась в подготовке сырья и формовке. Весь день, от восхода до первых звезд вечером он готовил материал для будущих кирпичей. Сначала с лопатой в руках в заранее выкопанной яме он смешивал песок и глину, поливая их водой. Потом, засучив штанины как можно выше, начинал месить то, что было в яме. Казалось бы, эта работа должна была бы казаться легкой — ходи и топчи. Папа ходил и топтал… Хаймек видел, как струйки пота текут у папы из-под волос по лицу и как проступают мокрые пятна у него на спине. Через какое-то время такого топтания папа начинал тяжело дышать, потом задыхался и снова выплевывал из легких кровавые сгустки. Время от времени папа останавливался, дыша, как загнанный конь. Отдышавшись, он снова начинал топтать мутную красноватую гущу.
