Зимой, а особенно летом,
Когда вечера так тихи,
Закрывшись в своих кабинетах,
Диктаторы пишут стихи.
Кто больше, кто меньше, но пишут,
Свободный урезав часок,
Про губы как спелые вишни,
Про время как белый песок, – вспомнились генералу стихи Анджея Добрынина.
"Именно, именно песок… – рассеянно думал генерал. – Нет, но как все-таки покойник хотел, чтобы прохожие останавливались?"
Ночью ему приснился секунд-майор. Секунд-майор галопом скакал по саркофагам из фаросского мрамора, однозначно второпях и с нехорошим выражением на лице. Из-под копыт в разные стороны летели белые кости, и Шешковский немедленно вспомнил рифму.
Однако мы отвлеклись.
Первый же подвернувшийся мальчишка лет десяти при имени Тестаферрата немедленно испарился.
– Чудеса, – начал сердиться Волконский. – Куда они подевались, черт подери?
– А они все тут от иностранцев шарахаются, как городничий от добермана, – пояснил Фома. – Острох!
– Не "острох", а "остров", сколько раз повторять, – сказал Волконский, озираясь по сторонам.
После мальчишки Марфа-Ридж словно вымер. Волконский достал карточку: ни улицы, ни номера дома не обозначено. "Марфа-Ридж, каса Рокка Пиккола" – и все тут.
Наконец граф сообразил войти в церковь.
Патер, в чем-то белом, длинном вниз и коротком в стороны, приветливо поглядел на пришельцев и продолжал срезать нагар со свечей огромными садовыми ножницами с ковчежцем на одной лапе – для автоматического складирования продуктов горения.
Пол храма сплошь состоял из надгробных плит с мозаичными изображениями чистилища. Волконский, не привыкший запросто ходить по могилам, постарался страусиным шагом избежать необходимости ступать на те места, под которыми предполагались лица покойных. "Католики, что с них взять!" – думал он.
Фома, вспомнив уроки ориентирования на местности, шел по церкви легко и свободно. Не углубляясь в анатомию тела, твердо попирал ногами смальтовые монограммы покойных настоятелей храма.
Волконский приблизился к патеру.
– Э-э… – сказал он, позабыв, как обращаются к католическим священникам. – Буэнас диас, – сказал он почему-то по-испански. – Каса Рокка Пиккола. – и протянул карточку.
Священник кивнул, пошел к выходу и молча показал рукой на забор, около которого они топтались битых полчаса.
– Граци хафна*, – кивнул Волконский, на этот раз по-мальтийски.
Священник осенил обоих путников размашистым крестом, то ли благословляя, то ли открещиваясь от наваждения.
В высоченном каменном заборе имелась одна, зато наглухо закрытая чугунная дверца. Ни звонка, ни била в форме любимого мальтийцами финикийского дельфина не наблюдалось.
– Ну? – сказал Волконский.
– Стучу, – отозвался Фома и шлепнул ладонью.
Дверь моментально раскрылась, и на гостей одновременно пахнуло и ударило в глаза сочной зеленью цветущих померанцев. Давешний мальчик внимательно глядел на них черными бусинами. Гости переглянулись.
– Хкм… – откашлялся Волконский.
– Силь ву пле… – начал Фома.
Мальчик поднял руку, с достоинством пригладил черные вихры, и Волконский вдруг узнал движение. Он вгляделся в лицо паренька. Черты Лауры проступили с такой убедительной яркостью, что Волконский поймал себя на психоделическом желании впиться мальчику поцелуем в пунцовые губы. "А говорила, живет с теткою", – несуразно подумал он.
– Брат, – шепнул Фоме.
– Вижу, что не мачеха, – отозвался Фома.
"Нарожал Шешковский умников", – с досадой подумал граф. Как зачарованный, вынул из кармана визитную карту и протянул мальчику. Тот взял, прочитал (Волконский следил за губами, не в силах поверить, что в этой глуши грамоте умеют десятилетние хлопцы).
– Прошу, – сказал мальчик по-итальянски и отступил в сторону. – Сюда. Вас ждут, милорд.
"Ямб, – отметил Волконский. – Когда, интересно, петь начнет?"
И двинулся сквозь прекрасный цитрусовый сад.
По стенам вились розы, расцветая в самых неожиданных местах на высоте двух человеческих ростов. Их разноцветные бутоны на фоне желтого камня вкупе с нежным ароматом лилейных лимонных венчиков убивали всякое желание занимать активную жизненную позицию.
Фонтанчик с резной колонной в куще папируса и золотыми рыбками, которых в России грубо зовут "карась", гасил у сибарита последние угрызения совести.
Волконский потянул носом упоительный садовый аромат. Фома вдруг зацепился ливреей за колючую гадость, любовно выращенную кем-то на повороте дорожки.
– Я т-твоей мамы мамину маму! – витиевато выругался Фома, с остервенением дергая на себя ткань.
Радужная птица, взмывшая было из недр графской души в небо, была безжалостно подстрелена влет.
– Минума, – обернувшись, утвердительно кивнул на колючку мальчик. – Растет только на Мальте и Гозо, – с гордостью сказал он.
Волконский покосился на сухие, хищные иглы местного чертополоха. "Какое счастье, что больше нигде не растет", – подумал он.
Граф всем нутром ожидал подвоха.
Нагромождение каменных уступов, открывшееся за поворотом садовой аллеи, меньше всего напоминало человеческое жилище.
– А где же дом? – спросил Фома.
– А это что, по-твоему? – граф кивнул на серию загадочных архитектурных элементов впереди и подумал: "Дернул черт поехать".
Строение походило на бесформенную груду кубиков из детства, по преданию, вывезенных еще предком Волконских мурзой Була-Ханом из улуса Бир-Малик при поступлении на службу к Иоанну Грозному.
Каждый из последующих младенцев Волконских отгрызал от кубиков сообразно с темпераментом. И к Мите Волконскому они перешли примерно в том виде, в каком предстало сегодня перед графом Волконским жилище семьи Тестаферрата. (Жена Була-Хана, венецианка Изабелла, разбила, по тому же преданию, несколько кубиков о голову несчастного мурзы, после того как Иоанн Грозный попросил ее задержаться для беседы о способностях мужа к государевой службе.)
– По-моему, это скотный двор, – сказал Фома.
Подошли к кособокой желтой стене с неопрятными серыми разводами по камню подсохшей сырости.
Волконский приготовился к гостиной в духе коломенского кафешантана, построенного из подручных средств разорившимся городским откупщиком.
Мальчик открыл тяжелую дверь из выбеленного беспощадным солнцем дерева – и граф остолбенел.
Чудовищных размеров камин подробнейшей мраморной резьбы с двумя полуколоннами по сторонам зева; галерея искусно сложенных арок, уютно забранных в мавританское ирокко*, как многоколенная подзорная труба, и стеклянные двери в переплете красного дерева в дальнем конце, ведущие в другой, внутренний садик, поразили даже видавшего виды русского дипломата.
Солнце пробивалось навстречу сквозь зелень внутреннего сада и играло на дверных стеклах. Каждый ограненный прямоугольник стекла, переливаясь радугой по грани, бросал в залу искристые блики и словно бы волшебной линзой придвигал прямо к глазам прожилки листвы за порогом.
– Тру-ба! – восхищенно сказал Фома.
Волконский стоял зачарованный и только теперь расслышал оживленный говор голосов из садика.
(Этот странный контраст между христиански смиренной внешностью фасадов и исламской роскошью внутренних покоев еще долго поражал его на острове Мальта.)
Мальчик нетерпеливо выглядывал из садика, призывая гостей. Волконский приосанился, скептически оглядел Фому, тронулся сквозь анфиладу и вдвинулся в садовый проем.
Картина, представившаяся взору Волконского, напоминала картину.
За овальным столом ажурной кузнечной работы, выкрашенным в белый цвет, на ажурных же чугунных стульях в интерьере увитого жасмином античного грота располагалась группа мальтийцев. Группа была драпирована в туники с византийскими складками, какие вдумчиво выписывают русские художники после приятного турне по Италии за счет академии. Особой выразительности мазок достигает при изображении знаменательных дат из истории Апеннинского полуострова – вроде гибели Помпеи.
Волконский не успел подумать о причинах маскарада, потому что сразу увидел ее.
"Она!" – подумал Волконский.
Но тут из-за стола приподнялся на руках грузный мальтиец, каких Волконский еще не видывал.
– Барон Мануэль Тестаферрата, – хрипло представился хозяин, по-бычьи наклонив голову.
– Граф Дмитрий Волконский, – звонко сказал гость и посмотрел на Лауру.
От ночной рыбачки в Лауре не осталось и следа.
– Садитесь, – вставая, сказал другой гость. – Маркиз Кассар-Торреджиани, – представился он.
Поджарый маркиз был лыс, словно арбуз, и с такими же пигментными полосками, меридианами сбегавшими вдоль черепа к переносице.
– Спасибо, я постою, – сказал граф, стреляя глазами в Лауру.
"Хоть бы парик надел, – думал он. – Что это я сказал? Я, говорит, постою", – в третьем лице подумал о себе граф.
