Но что-то вроде слишком велики? Прямо зоревой разлив впереди!
Кучер и сам, не спрашивая, хотел уже было завернуть назад, но тут на дорогу выскочило сразу несколько огненно окрашенных бородачей. Столыпин заметил, как сунулась к толстому кнутовищу рука кучера, а следом и кобура майора Приходькина заскрипела.
– Прочь с дороги! – крикнул кучер.
Один из бородачей спокойно ухватил уздцы жеребца, и тот послушно остановился.
– Ай-яй, Костеря, – другой бородач подошел к саням. – Не узнаешь, что ли? Впервые господ к бабам везешь? Спрячь кистень. Сам знаешь, мы мирные цыгане, ночуем здесь с разрешения властей. Спасибо скажи, что советуем. Сегодня не езди туда, – указал на разгоравшийся во всю ширь кострище. – Лихие люди там. Не видишь, самого керосинщика жгут? Загубишь господ и сам в тюрьму сядешь. У нас с властями уговор, от нас верховой уже в полицию поскакал. Понимаешь, Костеря?
– Да чего тут понимать, все ясно…
– А коль ясно, так под ясное солнышко и заворачивай обратно…
Пока они переговаривались, а потом и цигарками обменивались, со стороны города прянули двое парных саней. С тем же криком:
– Прочь с дороги!
Лихо пронеслись, ничего не скажешь. По двум-то саням с десяток полицейских шапок торчало.
Майор Приходькин распахнул полость, изумив цыган вполне понятной им формой. Он вопросительно посмотрел на завернутого в шубу губернатора. Тот сказал:
– Следом! Посмотрим. В этом городе не помрешь со скуки.
При виде полицейской формы цыгане отошли от греха подальше. А кучер весело гикнул:
– Э-эх, попадет мне от Алексей Дмитрича на орехи!..
Но пустил вороного таким галопом, что полицейские сани нагнали еще при подъезде к пожарищу.
Горела даже не дача – чья-то очень богатая усадьба. Сзади слышались пожарные колокола. При всей ярости огонь не мог одолеть двухэтажную хоромину – да что там – дворец со множеством всяких служб. Суетилось немало людей, то ли прислуги, то ли самих грабителей. Бегали женщины в ночных рубашках, визжали дети, с верхнего этажа слышались выстрелы, а снизу крики:
Мать твою, жарко?
– Пуля – дура! На-ко выкуси!
– Закуси своими сучьими денежками!
– А мы пока подкеросиним… твоим-то керосинчиком!..
Верно, и под выстрелами тащили бутыли и ведра, плескали в огонь, сразу вздымая пламя. Но все ж кого-то задело:
– Сучья кровь… в брюхо…
Под эти крики у майора проснулся воинственный дух. Он подскочил с револьвером в руке к полицейским, спокойно покуривавшим у передних саней. Там был даже подполковник – на свету блеснули погоны.
– Почему стоите?! Почему не спасаете людей?..
– …блядей-то?
– Детей! Женщин, наконец, оттащите!..
Потаскух таскать?..
Появление незнакомого майора ничуть не загасило мирные папироски. Лишь смех:
– А этот еще откуда?
– От верблюда, видать!..
Майор Приходькин тыкал уже револьвером в грудь одному и другому. Ему тоже тыкали, с матерной руганью. При своем подполковнике в чужие сани не садись. Дело принимало плохой оборот. Столыпин выскочил из-под полости. Чтоб не посыпались и на него подобные оскорбления, сразу все расставил по местам:
– Я ваш новый губернатор. Если хоть один человек погибнет… вы, подполковник, завтра же пойдете под суд!
Долго, слишком долго длилось молчание. Этот народ, наверно, перевидал не одного губернатора, знали, с какой свитой следует, да и не в драных же санях. Но что-то в глазах выскочившего из саней барина было, видно, такое… Немая сцена окрасилась под цвет побелевшего лица подполковника, а потом и побелевшей, вскинутой к виску руки, – под изумленный, перепуганный шепот:
– Слушаюсь… да, слушаюсь… Что вы стоите, олухи?! – это уже своим. – За мной… со мной, говорю!
Еще яснее:
– Веревкин, собирай в свои сани баб… женщин то есть! Скрибайло… детишек к себе сажай… откуда в этом борделе еще и дети?..
Все с револьверами и шашками наголо унеслись в сторону огня и незатухавших выстрелов, а вслед и пожарные колымаги грянули, наводя еще большую панику.
– Что, барин, домой пора? – с чего-то повеселел кучер. – Плакали наши денежки… девочки то есть…
– Погоди. И объясни, что знаешь.
– Что объяснять, барин. Дело известное. Дворец одного из Гагариных. То ли пропился, то ли ему стал не нужен агромадный, старый дворчина – продал откупщику-керосинщику. Тот в одном крыле сам живет, в другом бордель самолучший содержит. Дело верное – денежки верные! Как не пограбить такого человека?
Рассудительные у Алексея Дмитриевича кучера!
Только не понравилось кучеру, что и в его сани набилось немало голозадых девиц. Он их уминал уже ногами. Губернатору с майором совсем закуток оставался.
Истинно российское вступление в должность!
Столыпин под визги девиц посмеивался: вступать так вступать… как по земле ступается… Можно в сапогах, а можно и босиком. Святые-то как по русской земле ходили?
На следующий день наивное инкогнито сгорело вместе с дворцом керосинщика. В Санкт-Петербург, на имя министра Плеве, полетела служебная телеграмма: «ГУБЕРНИЮ ПРИНЯЛ НАВОЖУ ПОРЯДОК СТОЛЫПИН».
Легко сказать: навожу порядок!
Путями неисповедимыми Саратов был связан с Белоруссией и особенно с Западной Гродненщиной. А разве у него было время примирить там непримиримое?..
Это могло бы показаться дурным сном, а между тем было именно так. Едва приняв Саратовскую губернию, Столыпин понял, что Западный край буквально дышит у него за спиной. Один за другим начали полыхать не только дворцы-бордели керосинщиков, но и помещичьи усадьбы уже по глухим уездам. Департамент полиции, то есть тот же Алешка Лопухин, требовал, стервец, «доподлинно установить, где находятся сейчас разыскиваемые нами и скрывшиеся в Саратовской губернии лица: Гершуни, он же Исаак Герш, провизор из Минска; давно разыскиваемый полицией Михаил Гоц, сын купца-миллионера, – один из эсеровских главарей; Фрума Фрумкина, родом из Минска, намеренная где-то у вас устроить типографию; Шимель-Лейба Сикорский, 20 лет, из ремесленников Гродненской губернии…» И дальше, дальше, целая череда фамилий.
Во дворце-борделе купца-керосинщика все-таки сгорело несколько человек. Столыпин на другой же день отстранил подполковника-пожарника и хотел предать его суду, но требовалось разрешение министра Плеве. Тот не позволил честь мундира пятнать, а просто вычеркнул дурака из списков министерства. Ах, так?.. Тогда новый губернатор без его соизволения и даже без согласования с Лопухиным назначил начальником полиции свое Недреманное око. Но Приходькин был всего лишь майором – маловато для губернии. Разумеется, тут же пошло срочное представление в министерство о присвоении звания подполковника. Но срочные бумаги тащились на волжских верблюдах, потом на белорусских, видимо, быках. Ругательные телеграммы Лопухину, которому подчинялась и саратовская полиция, не давали результата. Все зависело от Плеве, а тот не хотел «порочить честь полицейского офицера». Разумеется, уже не телеграммой – письмом закрытым Лопухину отписал. Поставил в известность, что собственной властью повелел вздеть на плечи майору Приходькину подполковничьи погоны. Негоже умалять полицейскую власть. Тем более что уже вовсю пылают помещичьи усадьбы. Думай, Алешка, шевели министра. Не мое, мол, дело – навешивать погоны полицейским, но иначе нельзя. Лопухин отвечал: «Саратовский подполковник Требухин – из любимцев министра, понимай это. Прямо нельзя, я постараюсь как-нибудь обходным маневром…»
Вот так – все что-то «обходят»… Дошла листовка, где-то в Саратове же и отпечатанная. Может, той же Фрумой Фрумкиной. В ней прямо подставляли министра Плеве – проще сказать, дураком выставляли. Всем было известно, как он ненавидит евреев, и что же?.. Уму непостижимо, но общий язык находили доктор Герцль, один из руководителей сионистского движения… и русский министр внутренних дел Плеве. Как поговаривали, сам же и инспирировавший начавшиеся еврейские погромы. Мало саратовские листовки – и в европейские газеты сия глупость проникла. Газеты Столыпин читал, и не только «Новое время», где работал брат Александр; больше верилось западной печати, а там Плеве делился своими домыслами с Герцлем:
«До тех пор, пока сионизм стремился создать независимое государство в Палестине и организовать выселение из России известного числа евреев, русское правительство могло относиться к нему только благожелательно; но с той минуты, как сионизм изменил свою задачу и направил свою деятельность к национальному объединению всего еврейства в России, естественно, что правительство воспротивилось этому новому направлению сионизма. Допущение сего имело бы последствием образование в государстве целых групп лиц, совершенно чуждых общему патриотическому чувству, а между тем очевидно, что именно на этом чувстве зиждется сила всякого государства».
Поистине, заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет! Впервые шевельнулось нехорошее чувство к министру; он напомнил подполковника Требухина, который стоял и посмеивался, когда погромщики обливали горящий дворец керосином…
