Но в Москве ничего хорошего не находилось; всё попряталось... или умерло, или сбежало куда-то! Если так, если на юг не пробиться, следовало пробираться на север, к своей родимой Шексне. А может, и к Архангельску. По слухам, там тоже начинало что-то шевелиться... Сколько можно отсиживаться в приживальщиках? Всё-таки хозяйка была не так стара, чтобы не мучаться совестью. Он даже назначил день отъезда.
— Через неделю, Софьюшка... у тебя хорошо, а...
— ...у невесты лучше? — вздрогнула плечами при этом известии.
— Ну какая невеста! Уходил на войну студентом-молокососом... Господи, три года назад! Целая вечность.
— Да, теперь и год вечностью кажется. Я кое-что соберу в дорогу. Негоже господину поручику нищим под отчий кров являться.
Тут была и некая ирония, и некая материнская заботливость. В самом деле, нельзя же из столицы — и без гостинцев!
* * *
Но пока он собирался, время распорядилось иначе.
Не всё же дни возле хозяюшки да её козы отсиживаться. Бывало, и к центру Москвы пускался, на что-то смутно надеясь и чего-то неопределённого ожидая. Случай!
Но случаем одарила не сама Москва — всё та же окраина...
Как обычно под вечер, пошёл прогуляться, малозаметный в метели и снежном мареве. Хитрил ведь: снега на этот час не было, ясность чистозвёздная. Просто спокойнее так думать, надёжнее. Да и хозяюшку тревожить не хотелось, про снег твердил. Будто она на улицу не выходит, не видит!
По целине, а потом по едва приметным тропкам, ведущим к выходу из Сокольничьей рощи. Тут уже обретались какие-то невидимые люди, понатоптали. Дачные улицы-просеки, кое-где застроенные ещё перед войной, лучами сходились к выходным воротам. Но он и прошёл-то немного, как в полной темноте, кроме звёзд, не подсвеченной ни одним жилым огоньком, послышалось мужское приглушённое пение. Марш?.. Марш, конечно! Фронтовому поручику да не знать! Он, правда, подзабыл исходные слова, думал, что красноармейцы прут; поехидничал: «Да-да... в бой идут... за власть Советов... и как один умрут в борьбе за это!.. Чтоб пусто было!» И марш-то ведь краденый, у кадетов. На слова святые дерьма накладено; сами-то не могли сочинить, лишь заменили «кадетское» на «советское».
Но сейчас слова были старые, настоящие. На задворках одного из затемнённых особняков топтались густые тени, и вот они-то приглушённо, думая, что их никто не слышит, и пели:
Смело мы в бой пойдём За Русь святую!
И как один прольём Кровь молодую!
И дальше уж совсем очевидное:
Пушки грохочут,
Трещат пулемёты,
Но не сдаются Кадетские роты!
Какая-то необоримая сила толкнула его за калитку, по тропке, ведущей в тесный мужской круг.
— Я хоть и не был кадетом... но, господа!.. Поручик Патин. Честь имею.
Его негаданное вторжение разорвало и песню, и плотный мужской круг. Он видел, что несколько человек настороженно сунули руки в карманы.
— Вы ничем не рискуете. Рискую я, поскольку, видите, один и безоружен. Не изволите ли, ради доверия, убедиться?
Он не собирался в этот вечер забираться далеко в город и потому действительно был безоружен.
Но никто не решался обшаривать его карманы. Только один, черноусый, совсем не для нынешней улицы, да к тому же и в шинели с портупеей, нехотя согласился:
— Что делать... Жандармскую роль возьму на себя.
Он старательно, хоть и неловко, охлопал его карманы, при ясном лунном свете посмотрел в глаза и уже без обиняков представился:
— Поручик... тоже поручик... Ягужин! Третий пехотный полк...
— ...полковника Гоппера? Я некоторое время при нём служил, как же мы не встретились?.. — и обрадовался, и насторожился Патин.
— Когда?
— Меня перевели, после двух месяцев службы у Гоппера, в армейский штаб в марте пятнадцатого... позвольте не договаривать — для чего?
— Ясно! В марте пятнадцатого я уже валялся по госпиталям... Мы и не могли встретиться. Но всё-таки ещё один вопрос: кто был начштаба у Гоппера?
— Их несколько раз меняли. При мне — подполковник Самушкин. После говорили: погиб при славном Брусиловском прорыве...
— Погиб, я это знаю... царство ему небесное, — перекрестился Ягужин. — Ну, а мы-то что же... Мы живы ещё, господа. Шампанского поручику Патину!
Он обнял его, а бокалы — гранёные стаканы, конечно, а шампанское — всё та же базарная самогонка. Но лихо, лихо лилась! Патин, сунув в карман надоевшую перевязь, не успевал чокаться и вместе со всеми, ходя по натоптанному кругу, подпевал:
Пушки грохочут,
Трещат пулемёты!..
До пулемётов было, конечно, далеко, а до пушек и того дальше — чуялись лишь кое у кого в карманах наганы и разные револьверы, не более. Но ведь всё-таки оружие!
Он не спрашивал, с какой стати собралось десятка полтора бывших явно офицеров, которые в глухой подмосковной роще и в глухом вечеру топчутся вот на снегу и каким-то смертным кругом очерчивают свою неприкаянную судьбу. Душой угадывал: всему своё время. Полное доверие ещё не пришло.
Перед этим все, пожалуй, хотели расходиться и помаленьку прощались, уже что-то для себя и на будущее назначая, поэтому Патин сам предложил:
— Кто-нибудь один выйдите ко мне навстречу... ну, скажем, послезавтра. У Сухаревой башни. Там, как и в старые времена, шпана разная крутится, безопасно.
Он тоже, на всякий случай, отводил своих новых знакомых от гостеприимной здешней хозяюшки. Видно было, что и они понимали его настороженность. Поэтому и вызвался всё тот же поручик Ягужин:
— Я приду. У Сухаревки день как раз базарный. Так что пораньше, скажем, около полудня.
Патин кивнул и, чтобы не мешать им расходиться, не идти по пятам у настороженных людей, свернул на парковую аллею. Разумеется, в другую сторону.
Он прошёл почти до самых сокольнических ворот, прежде чем опять развернулся к Преображенке; по той же Яузе — и домой.
Странное это было ощущение: «Домой?..»
Почувствовал: на Шексну дорога пока заказана. Бывшие фронтовики, раз встретившись, нескоро расстаются.
Савинков тоже видел эти неясные московские тени и утешал загрустившего Флегонта Клепикова:
— Выше голову, юнкер. Слышите, поют?
— Где? Что? — не принимал шутку слишком серьёзный юнкер.
— Вот это нам и предстоит узнать — где!
Напрасно они себя укоряли в бездействии: месяца не прошло, как уже знали — и где поют, и что подпевают...
Господа офицеры, вышибленные, что называется, из седла, не отсиживались по норам, а собирались то в одном, то в другом месте, чаще всего на дачных окраинах.
Вездесущий Флегонт Клепиков, плутая для разведки в одиночку, нарочно не прятал под башлыком или лохматой солдатской шапкой своё лицо: приманка так приманка. Его ещё до встречи с Савинковым, по Добровольческой армии, знали многие — при штабе ведь служил, рядом с Корниловым. Авось?..
Можно было высмеивать этот грешнорусский «авось», но вышло то, что и должно было выйти. В метельной завирухе на Мясницкой вдруг нос к носу с ним столкнулся человек в потрёпанной офицерской шинели, попросил прикурить и, пока догорала спичка, шепнул:
— Следуйте за мной.
Это было рискованно. Но что сейчас без риска? Флегонт вразвалочку побрёл следом, на отдалении, только чтобы не потеряться в метели, которая гнала вниз, к Лубянке, всякий негожий хлам. А они поднялись кверху, свернули в переулок, потом в другой, какими-то тёмными дворами, проходами — в глухой и глубокий подвал. Флегонт невольно насторожил в рукаве свой безотказный наган. Но когда миновали и одну, и вторую дверь, распахнулась большая и светлая зала; десяток свечей, не меньше, по нынешним временам небывалая роскошь. Вдоль залы — составленный из отдельных столов длинный, покрытый белыми скатёрками стол; на нём закуска, бутылки и в горлышке одной — древко, настольный штандарт с двуглавым золотистым орлом. Флегонт Клепиков невольно прищёлкнул растоптанными каблуками, но ничего не сказал, оглядываясь.
Подвал этот служил когда-то забубённой пивной... или ночлежкой, потому что одна из продольных стен была прорезана несколькими дверями, и там, в боковых комнатёнках, тоже кое-где промелькивали огоньки. А за общим столом сидели и стояли человек тридцать, не меньше, разного возраста и разного строя, но все — в офицерской, подчёркнуто аккуратной форме; несколько моряков — даже с кортиками. Флегонт Клепиков уже понял, куда он попал, по-прежнему молчал, ожидая неизбежных вопросов. Знакомых он не признал... хотя сразу же, с первого взгляда, увидел поручика Патина, но тем же мимолётным взглядом и запретил ему признание. Посмотрим, мол, что из всего этого выйдет.
