— Так что за разговоры? Доводите своё дело до конца. Возьмите в помощники... хотя бы новеньких, да. Пускай послужат общему делу. Поручик Патин, юнкер Клепиков? Не спрашиваем — согласны ли? Не требуем сиюминутного ответа, но говорим: честь имеем пригласить Бориса Викторовича!
Флегонт Клепиков не мог вспомнить, где он раньше видел этого полковника, но когда тот рассмеялся и таким приятельским тоном назвал имя Савинкова, мысленно хлопнул себя по лбу: «Бреде! Командир первого латышского полка. Георгиевский кавалер и человек поистине совестливой чести...» Мысль возвращалась, возвращалась назад: Царское Село, Павловск, Луга, Нарва... Так! Генерал Краснов как никогда был близок к Петрограду, но, кроме казаков, его почти никто тогда не поддержал. Не выручили ни финляндские, ни латышские полки, на которые была надежда: они в лучшем случае оставались в нейтралитете. И было невыносимо больно видеть, как с горсткой офицеров под полковым знаменем пробивался на помощь Краснову преданный всеми своими подчинёнными немолодой, бесстрашный полковник... Захмелевшие от крови балтийские головорезы Бронштейна хоть и были у власти без году неделю, смели бы их тогда начисто артиллерийским огнём, не пошли Савинков в такой спешке, даже без ведома Краснова, казаков из личной охраны... под командой какого-то подвернувшегося под руку юнкера! Во-он ещё когда Флегонт Клепиков и с Савинковым, и с Бреде познакомился! Правда, Савинков и лица-то его не запомнил, а полковник истекал кровью, но что с того; не напоминать же сейчас об этом, как юнкер выносил его, уже растерявшего всю свою свиту, на собственных плечах... О долгах не напоминают. Полковник всё-таки нашёл в себе силы поблагодарить спасителя: «Честь имею... быть смертным должником!..»
Вот так встреча!
С того студёного ноября прошло не так много времени, а Бреде уже во главе стола... да, видимо, и во главе офицерского подпольного строя...
Более жестом, чем словами, полковник дал всем знать:
— Расходитесь, как всегда, по одному. Без церемоний, господа.
Им с Патиным и не было смысла церемониться. Патин, правда, спросил:
— Вы не в обиде, юнкер?
— Что вы, поручик! — поспешил заверить его Клепиков.
— Поначалу могло показаться — я предаю вас... Но я и сам здесь впервые, вчера только и познакомился... на одной загородной даче... Сразу туда?
— Нет, к Борису Викторовичу. Вероятно, он волнуется.
Савинков на это время оставался в Замоскворечье, у давнего приятеля-анархиста. Он встретил своих адъютантов как ни в чём не бывало:
— Я же говорил — вы станете друзьями. Ревность? Не до неё, господа. Говорите.
Клепиков на правах последнего по времени адъютанта без упоминаний о своём несостоявшемся расстреле изложил суть дела. Патин добавил впечатления от собственных встреч, даже о благословенной для подпольщиков лесной даче, имя хозяйки, впрочем, тоже не называя. Савинков ни разу не перебил. Только уже под конец:
— Полковник Бреде? На него можно положиться. Монархист, социалист... какое нам теперь до всего этого дело?
В нём жили два несовместимых человека.
Один говорил: «Россию спасут от красного террора два-три десятка человек! И то разбитые на мелкие группы. Внезапно, оглушительно и вызывающе они взорвут — к чёртовой матери, можно принять и такой анархистский жаргон! — разнесут в клочья всё большевистское руководство... как когда-то Плеве и великого князя Сергея! В один прекрасный день очистят затаившуюся Россию от ненавистных говорунов-инородцев и тем откроют дорогу истинной демократии и Учредительному собранию...»
Второй не давал договорить, возражал: «Генера-ал террора»?! Тремя десятками браунингов, да хоть и нынешних маузеров, Россию не спасти — её очистят от красного ига заново восстановленные российские полки под водительством всё тех же прежних генералов, — не морщитесь, гражданин социалист! Впрочем, пускай хоть и полковников. Но всё равно — кадровых, преданных России офицеров. Мятеж? Террор? Крестьянский бунт? Не смешите своих погибших друзей, господин социалист! Времена изменились. Время браунингов и бомб ушло! Слышите, что поют на тайных собраниях? «Пушки грохочут, трещат пулемёты... Пушки! Пулемёты! Роты! Полки! Вот оно — будущее России».
Подобные голоса раздавались и раньше, гораздо раньше — ещё после первой русской революции, в тёмные, пораженческие годы. Выходила полная сумятица. Но ведь дело-то ясное: или армия, пусть тайная, но хорошо оснащённая армия, или террор смертников-одиночек. Вроде Ивана Каляева. Но — ничего третьего. Когда тогдашний Исполком партии социалистов-революционеров — считай, «рыжего Чернова» — принял соломоново решение: держать «под ружьём» Боевую организацию эсеров, лукаво названную «Милой Раей»... и не подавать признаков жизни, затаиться, — он, Савинков, с револьверной быстротой выстрелил в Чернова:
— Один глаз — на вас, другой — в Арзамас?! Не выйдет.
Смертельное оскорбление — но перенёс. Разогнали так ничего и не сделавшее Учредительное собрание — перенесёт, переблюет с похмелья, хотя и вякает откуда-то с южных, дальних тылов всё то же: «Террор?.. Армия?.. Ищите альтернативу! «Милая Рая» умерла».
Всё то же словоблудие. Да, кучка террористов не может быть армией; в армии авторитет старших офицеров. Да, в тайной организации — авторитет успеха. Пока друзья-террористы стреляют — они в хомуте дисциплины; стоит им спрятать носы под подушки любовниц — становятся лёгкой добычей полиции. Что, Чека даст им отлежаться под подушками?..
Он мысленно перебирал опять, как весь последний месяц, навязшие в зубах 36 фамилий чекистов: Дзержинский, Петерс, Шкловский, Зейстин, Размирович, Кронберг, Хайкина, Карлсон, Шауман, Ривкин, Делафарб, Циткин, Розкирович, Свердлов, Бизенский, Блюмкин, Модель, Рутенберг, Пинес, Сакс, Гольдин, Гальперштейн, Книгиссен, Либерт, Фогель, Закис, Шилькенкус, Хейфис...
Господи... прости безбожника! Прости петербургского потомственного дворянина, не жалующего инородцев! Но ведь даже царская полиция, паршивая охранка, была родимой, русской... Что ей было делать — иногда и закрывала глаза, особенно когда под спасительную затемень игриво совали в карман хрустящие «николаевки». Извольте нас не знать!
Закроет ли глаза Блюмкин... Дзержинский... Петерс?..
Дадут полежать господам-офицерам в тайной московской норе... если узнают?..
Пока — не знают. Это хорошо. Это обнадёживало.
Готовясь к тайной встрече с полковником Бреде, Савинков зря времени не терял. Он думал. Он прожигал своим раскалённым умом темень новой власти — власти Троцких, Ульяновых, Апфельбаумов и Дзержинских. Он сравнивал прошлое и настоящее. Сравнение было не в его пользу...
Напрасно упрекал Флегонт Клепиков, армейской выучки юнкер: он и сам отрешился от браунингов, хотя и славное какое-то созвучие с именем полковника!.. Нет, он ещё раньше сказал себе: пусть пушки грохочут, трещат пулемёты!.. Опыт военного министра, даже маленький, не прошёл даром. Да и общение с такими необоримыми генералами, как Корнилов, Краснов, Каледин, не прошло даром... хотя иных уж нет, а те далече... Скупые вести, но доходили: 24 февраля только-только вставшая на ноги Добровольческая армия, ещё раньше оставившая Таганрог и Новочеркасск, оставила и Ростов. Каледин застрелился над штабной поверженной картой, а Корнилов увёл пять тысяч своих «ударников» под Екатеринодар в погибельный Ледяной поход, в зимние метельные степи... Горстка бесстрашных мальчиков и шедших в пешем строю полковников, без артиллерии, без снарядов и патронов, даже без перевязочных бинтов, на одних штыках уносила из окружения знамя Добровольческой армии. Но — армии!
Больше ничего пока не знал Савинков, упрекая себя, что «отсиживается в тёплой Москве»... в промерзшей конуре бывшего анархиста. Умирал в Замоскворечье анархист, всегда плевавший на партийную принадлежность и охотно помогавший «Милой Рае»... Савинков отдавал ему последний долг. А тут Флегонт со словами:
— Я договорился о встрече. Но они же монархисты?! А мы?.. Социалисты!
— Ну какие мы социалисты! Мы просто русские люда. И они — русские. Чего нам делить?
— Странно, Борис Викторович! Полковник Бреде почти то же самое говорил.
— Значит, не глупый человек. Бросьте вы, юнкер, этот делёж. Собираемся. До условленного есть добрый час в запасе. Я посижу возле своего друга, подумаю.
Друг-анархист умирал, уже не слышал их разговора. Но мысль Савинкова умирать не хотела. Господи, если ты есть... ради чего он двадцать лет отдал подполью, рвал в клочья своими бомбами министров и великих князей, даже готовил убийство самого Николая?! Только ради того, чтоб к власти, как голодные волки, бросились все эти Троцкие?! Судьба смеялась не только над ним — смеялась над несчастной Россией. Поводыри, вроде Керенского, разбежались по заграницам, а России бежать некуда. Она как мать перед виселицей: бессловесно мечет кресты. «Мама!» — из прокалённой, бесчувственной, казалось бы, груди вырвалось это запретное слово. Она ведь, когда всё минуло, сознавалась: «Бывало, в Севастополе молюсь я перед твоей тюрьмой, а слов нет, вроде как и права на слова не имею, совесть заедает, — зачем ты убивал, сынок?!» Вероятно, как и его заедала совесть писать прошение о помиловании — он предпочёл почти безнадёжный побег из тюрьмы-крепости. Но ведь Сохла в таком случае надежда? Почему же не быть ей и сейчас? Монархисты... прогрессисты... социалисты... сколько липших слов! Он и себя на словоблудии ловил. Нашли чем выгораживаться — значками. Это как в полках: пехотный, гусарский, драгунский, артиллерийский... Ах, как славно, как красиво! На левом рукаве — голубая нашивка с белым черепом и двумя костями накрест под ним... корниловский, личный полк. Но что он, бесстрашный, в одиночку сделает? Корнилов собрал под свои знамёна все полки. Под единый объединяющий знак. Что говорил он, ведя в штыковую атаку своих мальчиков и седоусых полковников? «За Россию... единую и неделимую!» Вот и всё, господа-товарищи... и милостивые государи!
