В Москве – да и не в ней одной! – была привычка строить на старом месте, да еще на старом фундаменте, используя по возможности старые стены и уж обязательно кирпич. Сохранялось обычно старое посвящение, входившее в городской и народный обиход. Но с Климентом даже в этом не все было понятным.
Начать с посвящения. Климентовские церкви – не редкость в Новгороде Великом и Пскове. По каким-то местным соображениям Климент один из любимых покровителей, которого охотно выбирали жители «концов» – улиц, расчетливо, вскладчину возводившие свои храмы и для молитвы, и для спасения от неприятелей в годину лихолетья, и для сбережения всем скопом своих трудно нажитых богатств. В Москве Климент – редкий гость, да и то лишь до конца первой трети XVII века. А обращались к нему почему-то стрельцы – полка Михаила Рчинова за Петровскими воротами, рядом на Трубе, у Яру в Стрелецкой слободе и в «Михайловом приказе у Баскакова».
Но ведь и замоскворецкий Климент не представлял исключения. Он стоял на границе стрелецкой слободы – Пятницкая улица кончалась на нем, переходя во «всполье». И может быть, самая первая поставленная в этом урочище соименная церковь связана с Климентием Хитрово, жившим рядом еще во времена Ивана Грозного. Хитрово сохраняли за собой родовой двор без малого две сотни лет. Дворяне «по Московскому списку» – коренные москвичи, воины и военачальники, вписавшие свои имена в военные летописи, воеводы. Верно одно – Климент существует уже на самом первом плане Москвы.
Борис Годунов: «А ты, мой сын, чем занят? Это что?» Царевич Федор: «Чертеж земли московской». Упомянутый в пушкинской трагедии, он так и существует в науке под именем «Годунова чертежа», выполненного соответственно где-то до 1605 года и напечатанного спустя четырнадцать лет в географическом атласе Герарда Меркатора, автора известной картографической проекции. Не просто план – изображение, пусть и очень схематическое, домов, укреплений, церквей. На Пятницкой улице три церкви, и остается удивляться точности глазомера древнего картографа – измерительными приборами ему пользоваться в Москве не пришлось: все три почти точно соответствуют поныне существующим церквям черниговских чудотворцев Федора и Михаила, Троицы в Вишнякове – еще одной стрелецкой слободе и Климента.
Автора чертежа по-своему поддерживают и самые беспристрастные свидетели времени – отчетные денежные документы. Патриархия взимала с каждого приходского попа налог, не допуская ни малейшей задолженности. В чем, в чем, а в деньгах у патриарха поддерживался образцовый порядок. Упоминание Климента встречается в 1625 году, и дальше перерыва в платежах нет. Значит, не тронули его большие московские пожары 1626 и 1629 годов, значит, – и это еще более существенно – Климент сохранялся в своем варианте XVI века вплоть до середины XVII столетия.
В пятидесятых годах очередной климентовский поп, Варфоломей Леонтьев, вносит положенную дань и хлопочет о «патрахельной» грамоте, разрешавшей совершать богослужение вдовым священникам. Брак в жизни попа значил многое. Без жены его не полагали в священнический сан, со смертью жены церковные власти начинали сомневаться в его нравственности. «Патрахельные» грамоты на основании свидетельства прихожан о добропорядочном поведении их пастыря приходилось выправлять каждый год, а то и раз в полгода. Не угодить приходу при таких обстоятельствах означало наверняка его лишиться. Правда, Варфоломей отправляется «на службу с государем» – уходит в Ливонский поход Алексея Михайловича, закончившийся после осады Риги перемирием 24 октября 1656 года. Но никакие заслуги не избавляют попа от необходимости по возвращении снова хлопотать о грамоте на свой былой приход.
К следующему году относится землемерная книга, уточнявшая размеры собственно церковной земли. Ее при Клименте числилось по измерениям наших дней около двенадцати соток двадцать сажен по Климентовскому и четырнадцать по Голиковскому переулкам. И удивительное ощущение – ничто в этих размерах не изменилось. От тех далеких лет пришел замысловатый изгиб Голиковского переулка, и ширина Климентовского, и расстояние до ближайших домов.
Сегодня нас со всех сторон окружает теория. Теория развития градостроительных замыслов, теория градостроительных решений прошлого, теория того, что можно сохранить и чем необходимо, просто необходимо – и чем скорее, тем лучше, – поступиться. Город по сиюминутным представлениям, не оставляя возможности будущим поколениям искать иных, наверняка более совершенных решений, а нам самим по-настоящему вдуматься в то, что творят руки, обретшие силу и возможности мощнейших механизмов.
А ведь жили одинаково расчетливо и тесно во всех городах европейского Средневековья. От улицы Здыхальни в Вологде до улицы Запечек в Старом городе Варшавы и до лондонского Гроу-стрит на двор приходилось по двести квадратных метров. Две сотки на жизнь и на все хозяйственные нужды, которые в Московском государстве конечно же имели свои особенности. В Москве рядом с жилым домом стоял не уступавший ему в размерах хлев. Вся разница – для себя строили из ели и сосны, для скотины – из дуба. Людям был нужен «легкий дух», скотине – тепло. Нельзя было обойтись без собственного колодца с непременным журавлем, без погреба и грядок, без пары-другой плодовых деревьев, а на межах без травы барщ, шедшей и на закваску и в щи. Даже родные могилы были рядом – у приходской церкви. Жизнь замыкалась в узком и исчерпывавшем все нужды кругу.
Двенадцать соток климентовского «монастыря», как называлась приписанная к церкви земля, выглядели вполне достойно среди своих двадцати пяти дворов, хоть умудрялись умещаться на них и поп, и дьякон, и дьячок, и непременная баба – «просвирница». Непонятно было одно – как можно здесь разместить еще одну церковь? Между тем вторая церковь появилась. В 1662 году документы отметили завершение церкви Знамения «у Климента» на средства думного дьяка Александра Дурова.
Но, может быть, здесь все-таки крылась простая неточность? Знаменская церковь заменила Климентовскую? Или перестроенная заново церковь получила новое официальное название, как то полагалось, по главному своему алтарю, тогда как традиционное имя Климента осталось связанным всего лишь с приделом? Каким образом мы по сей день пользуемся названием церкви Василия Блаженного на Красной площади, тогда как в действительности это собор Покрова на Рву и престол в честь похороненного рядом юродивого был достроен после завершения первоначального ансамбля? Больше того, юродивый, привлекший со временем внимание посвятившего ему рассказ Льва Толстого, заслонил подлинный смысл собора – своеобразного и радостного памятника победам русского оружия. Ведь каждая из его церковок увековечивала одну из битв Казанского похода Ивана Грозного, а посвящение главного престола Покрову связано с тем, что именно в день этого церковного праздника рухнули стены осажденной Казани.
Наконец, что означало в нашем случае само по себе выражение «у Климента»?
Петербург
Дом английского посланника. 173[?] год
Милая Эмилия!
Ты будешь удивлена, что вместо рассказов о нашей с милордом жизни в новых краях я сразу обращусь к тому обществу в которое вошла. Оно столь для меня необычно, что я не могу не поделиться именно с тобой, моим давним и верным другом, своими чисто женскими впечатлениями, от которых лорд Рондо несомненно пренебрежительно бы отвернулся. Как быть! Женщинам невозможно прожить без маленьких сплетен и пересудов, а кого же мне для них выбрать, как не тебя. Тем более я уверена, ты ни с кем не станешь делиться моими смешными замечаниями. Чтобы лорд Рондо не догадывался о моей переписке, я, как видишь, посылаю это письмо не с дипломатической почтой, но с оказией.
Итак, прежде всего три сестры. Да, да, не императрица, а императрица вместе со своими двумя сестрами. Они всюду появляются вместе и представляют удивительно любопытную картину.
Старшая, Екатерина, необычайно шумлива и темпераментна. Когда она входит в комнату, то, кажется, заполняет ее всю. Она все делает одновременно – смеется, распоряжается, рассказывает пикантные анекдоты, принимается петь, а иногда и плакать. Ее считают очень непосредственной и откровенной, мне она показалась расчетливой и холодной. Манера поведения – это всего лишь маска, за которой скрывается натура жесткая и лишенная всяких чувств, в том числе и материнских. Ее единственная двенадцатилетняя дочь, принцесса Мекленбургская, тихое, незаметное, всеми заброшенное создание, одетое плохо и почти бедно, тогда как мать к месту и не к месту любит появляться в герцогской короне и накинутой на плечи горностаевой мантии. Она кутается в мантию от сквозного ветра и, кажется, была бы способна танцевать в ней, так как, надо тебе сказать, несмотря на редкую тучность, любит танцы и не отказывает себе в них.
