Впрочем, она с таким же увлечением играет в карты, а в прошлом, говорят, была завзятой театралкой. Герцогиня Екатерина даже сама сочиняла пьесы, участвовала в них вместе со своими придворными и слугами – профессиональной труппы она не могла содержать из-за отсутствия средств. Но самую большую радость ей доставляло – она сама мне в этом призналась! – одевать актеров, зажигать свечи и плошки, устраивать декорации. Она располагает собственным дворцом в Москве, вблизи Кремля, где мне довелось не единожды побывать. Обстановка дворца великолепна, но стол плох, а воспитание слуг совершенно отвратительно.
Кстати, обстановка не имеет никакого отношения ни к карману, ни к вкусам герцогини – она получила ее вместе с дворцом после опалы князя Меншикова и за прошедшие три года, как говорят, решительно ничего не успела переделать, хотя всем толкует о каких-то грандиозных строительных планах. Ее нынешний любимец – князь Михаил Белосельский-Белозерский – из очень древней и знатной русской семьи. Они громко ссорятся и столь же шумно и откровенно мирятся. Князь ведет очень много разговоров с военными, один на один, непременно удаляясь от общества, причем герцогиня помогает ему в этом одиночестве – умеет заранее предупредить о появлении другого лица или отвлечь разговором человека, направляющегося в сторону разговаривающего князя. Это выходит у нее очень непосредственно, но раз или два мне довелось при этом встретиться с ее взглядом – подозрительным и враждебным.
Если в расплывшемся облике герцогини Екатерины можно только угадывать черты былой красоты, то царевна Прасковья и сейчас, несмотря на свои тридцать пять лет, удивительно привлекательна. Она невысока ростом, худощава, с неизменно задумчивым выражением лица и очень смуглой кожей, делающей ее похожей на цыганку. Мне долго не удавалось услышать звука ее голоса, так как она молчалива и неохотно вступает в беседу. Тебе знакомо мое желание все оценивать на свой лад, столь часто вызывавшее недовольство и гнев наших воспитательниц. Я не могу удержаться и в отношении царевны Прасковьи.
Ее можно было бы счесть застенчивой, но в действительности за ее сдержанностью кроется на редкость сильный характер. Не пускаясь в долгие рассуждения, она ограничивается несколькими словами, к которым очень прислушиваются, прежде всего ее морганатический супруг Иван Дмитриев-Мамонов. Очень тяжеловесный, неуклюжий, с багровым лицом и хриплым, привыкшим отдавать военные команды голосом, он совершенно послушен ее воле. Во дворце царевны – это тоже в прошлом один из дворцов князя Меншикова – собирается очень много разного рода людей.
Прасковья не устраивает танцевальных вечеров и куртагов, тем более непонятны эти многолюдные сборища, главным образом офицеров.
Когда все три сестры показываются вместе, они представляют действительно своеобразное зрелище. Герцогиня Екатерина явно пытается руководить императрицей Анной, подсказывать ей слова и поступки. Я могу ошибаться, но у меня создалось впечатление, что эти советы далеко не всегда имеют в виду пользу новой императрицы. Затрудняюсь сказать, чего в них больше – присущей герцогине Мекленбургской любви к риску или прямой враждебности к сестре. Прасковья поддерживает Екатерину, но делает это крайне осмотрительно, ненавязчиво, в своей обычной несловоохотливой манере. Как относится к ним императрица? Пожалуй, настороженно, хотя очень следит за тем, чтобы внешне они выглядели дружной и любящей семьей. Годы пребывания в Курляндии совершенно отдалили ее от сестер и от России. Минутами она кажется иностранкой, старающейся припомнить чужой язык и обычаи. Если она кому-то и способна доверять, то только своим курляндцам.
Мне было очень любопытно повидать того самого русского сановника – Алексея Бестужева, который был нашим посланником в Петербурге во времена короля Георга I. Однако до сих пор я не видела его при дворе и, скорее всего, не увижу, – во всяком случае таковы разговоры, которые ходят при дворе по поводу семейства Бестужевых.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Анна Иоанновна, мамка Василиса, камер-фрау Анна Юшкова-Маменс
– Государыня-матушка, Петр Михайлыч приехал, тебя видеть хочет.
– Какой еще Петр Михайлыч, мамка?
– Как какой – Бестужев, конечно. Ты что, государыня, не в себе сегодня, что ли?
– Ах, Бестужев! А чего он явился – я ему аудиенции не назначала.
– Вот и я толковала Василисе Парфентьевне, ваше императорское величество, что нельзя к государыне императрице по своей воле добиваться. В обыкновенных дворянских домах, может, так и бывает, но во дворце!
– Помолчала б уж, Анна Федоровна! Тоже придворная дама выискалась! Давно ли сама над корытом стояла, засучив рукава у девок обмылки вылавливала, а тут гляди тебе, все порядки придворные узнала! Еще меня, кормилицу царскую, учить вздумала!
– Тихо, мамка, чего расходилась! И то верно, на что мне твой Бестужев. Толковать мне с ним не о чем. Ослобонили его из крепости, от суда, указом оправдали, место хорошее получил – чего ему еще?
– Это какое же такое место, чтобы во дворец нельзя войти?
– Губернатором в Нижний Новгород. Ай плохо? Еще уворует, душеньку свою распотешит.
– Да ты что, государыня, – коли брал, так ты сама повадку давала. А ведь сколько лет при тебе жил, света божьего за тобой не видел.
– А кого же это вы, Василиса Парфентьевна, неверными слугами государыни выставить хотите: меня ли с супругом или господина Бирона? Или, может, господина барона Аша? Все мы на государыню нашу как на солнце ясное глядели, все верой и правдой служили, только ничего за службу свою требовать не осмеливались, за счастье ее почитали.
– Да отвяжись ты от меня, Анна Федоровна! Экие вы все, Маменсы, ехидные да злобные. Вот уж вроде русского муженька себе спроворила, а все едино за своих курляндцев как черт за грешную душу держишься, прости господи!
– Это что же, Василиса, мне тебя унимать надобно? Сказано, уймись, значит, уймись, во гнев меня не вводи. Не посмотрю, старая, что кормилицей мне была, язык твой быстро укорочу. И чтоб мне никаких курляндцев на языке не бывало. Мне слуги верные надобны, а уж кого жаловать, сама разберусь. Негоже императрице подсказки да намеки рабские выслушивать. Ступай к своему Бестужеву да скажи: мол, никакой аудиенции царской ему не видать. Пущай сей час по месту новой службы своей отправляется и обязанности свои со всяческим усердием исполняет. Никаких заслуг прежних не знаю и знать не желаю – ишь должники какие выискались! Много вас тут таких наберется, плати, государыня императрица, щедрой рукой, плати не жалей, что столько лет с тебя последнюю копейку рвали, что при тебе, покуда лучшего места не сыщем, отсиживались. И отсиделись? Да нет, голубчики мои, теперь каждый счет сызнова поведем, разве что старых грехов не забудем. Долго Анна Иоанновна терпела, конец терпению пришел. За все разочтемся – за каждое слово обидное, за насмешку, за поклон неотданный, за ухмылку, за грош краденый, за фунт мяса, с кухни снесенный.
– Да не мелочись ты, государыня, раньше времени не мелочись. Ты на престоле-то для начала покрепче устройся, приобыкни, присмотрись, а тогда и грозиться начинай. А еще лучше без угроз. Хочешь платить, плати, да исподволь, чтобы, окромя тебя да того, кому платишь, никто и не догадался, в соображение не взял. Худая слава и царице ни к чему. Вон какой нрав был у покойницы царицы Прасковьи Федоровны, упокой господи ее душеньку: сама себе со злости все руки перекусает по локоть, головкой об стенку в опочивальне бьется, а на людях ко всем с улыбкой, с приветом, со словом ласковым. Может, кто и понимал, не такая она, и к царю Петру Алексеевичу с доносами совались: мол, не верь, мол, приглядись к невестушке. А он и веры никому не давал, лучше Прасковьюшки-то человека не знал. За то ей и уважение, и почет, и подаркам счету не было. Сам-то Петр Алексеевич не раскошеливался да всех иностранцев на поклон к царице посылал – с пустыми руками не явишься. А после каждого посла у Прасковьи-то Федоровны во дворце и чаши золотые французские, и кубки серебряные немецкие, и бархаты веницейские, и ковры персидские. Сама ни на что не тратилась.
– Да из чего ей тратиться-то, мамка, было!
– А ты не толкуй про то, чего не знаешь. Это тебе от нее мало досталося, а сестрицам кой-что перепало.
– Точно знаешь аль сболтнула?
– Чего мне болтать? Леопарда серебряного у Катерины Иоанновны видала?
– Что у дверей крестовой палаты стоит?
– Во-во, на лапах задних, в передних шар держит, ошейник золотой с рубинами, аршина полтора росту.
– Ну и что?
– А то, что леопардом тем кланялся посол немецкий матушке твоей, когда ты еще махонькая была.
– Где ж он потом был, что я его у матушки не видывала?
– А как же тебе его видеть, когда царица на показ не выставляла – опасалась, как бы Петр Алексеевич к себе не забрал. Так у нее Катерина Иоанновна после смерти из тайника и взяла.
