Люди то и дело вглядывались в сторону горизонта, боясь пропустить появление самолета.
Но в небе ничего не было видно.
Вдруг кто-то оглушительно крикнул по-английски:
– Тихо!
Многоголосый шум тотчас смолк. Откуда-то издалека донеслось едва различимое гудение, похожее на вой ветра в горах.
Рядом с Вороновым стоял молодой американец – корреспондент. Он прижимал к груди фотоаппарат. Рыжеватый, веснушчатый, с мокрым от жары лицом, в рубашке с расстегнутым воротом и закатанными ниже локтей рукавами, в сдвинутой набок пилотке, он то и дело вставал на цыпочки, стремясь приподняться над толпой. Полные, мальчишеские губы его были плотно сжаты от напряжения. Время от времени он вскидывал вверх свою фотокамеру, как бы репетируя бесприцельную съемку.
Гудение становилось все отчетливее. Наконец на горизонте показались три серебристые точки – одна впереди и две несколько поодаль, справа и слева. Над головами людей взметнулись фотоаппараты и ручные кинокамеры.
Иностранные корреспонденты бросились к взлетной полосе, но стоявшие в оцеплении солдаты прикладами автоматов преградили им путь.
Постарался пробиться вперед и веснушчатый американец, но толпившиеся впереди коллеги и соотечественники, не оборачиваясь, локтями вернули его на прежнее место.
Самолет уже мчался по бетонной полосе, замедляя ход и с каждой секундой увеличиваясь в размерах, а сопровождавшие его истребители промчались над аэродромом и скрылись за горизонтом. Это была огромная четырехмоторная машина с изображением герба президента Соединенных Штатов на фюзеляже.
Откуда-то появился трап – несколько американских солдат катили его навстречу самолету. Взревели и сразу же смолкли моторы. Самолет остановился. Воцарилась тишина.
Прошло несколько минут томительного ожидания. Наконец дверь самолета раскрылась и на трапе показался человек.
Застрекотали кинокамеры, часто защелкали затворы фотоаппаратов.
Еще не успев как следует рассмотреть стоявшего на площадке человека, Воронов вскинул «лейку», щелкнул затвором, поспешно взвел его, щелкнул еще раз. Он снимал без особой цели, просто на всякий случай, повинуясь журналистскому инстинкту. Потом, опустив камеру, стал с интересом разглядывать президента, все еще стоявшего на площадке трапа.
Трумэн был в сером двубортном костюме, с ослепительно ярко-синей с белым горошком «бабочкой» вместо галстука. Такой же синий с белым горошком платок высовывался из кармана его пиджака, прикрывая край лацкана. Двухцветные туфли из сморщенной, словно старый пергамент, видимо, крокодиловой кожи выделялись на фоне трапа, покрытого красным ковром. В первое мгновение лицо Трумэна показалось Воронову неприятным. Тонкие, пак ниточки, губы были плотно сжаты. Рот казался от этого злым, а лицо, на котором поблескивали овальные очки в тонкой оправе, – птичьим.
Но в следующее мгновение губы президента разжались, он широко улыбнулся и приветственно помахал рукой…
Стоявший рядом с Вороновым веснушчатый американец высоко поднял свой аппарат, торопясь запечатлеть улыбку президента, но тяжелая камера выскользнула у него из рук и с треском упала на землю.
– О боже! – воскликнул американец. Он растолкал соседей, поднял камеру и, чуть не плача, смотрел на разбитый объектив.
Воронову показалось, что окружающие смотрят на парня без всякого сочувствия, насмешливо и даже злорадно.
– Возьмите мой аппарат! – неожиданно для самого себя воскликнул Воронов, протягивая американцу свою «лейку» – «ФЭД».
Тот бросил на него растерянный взгляд.
– Да берите же, черт побери! – тыча лейкой в грудь американца, громко крикнул Воронов. – Здесь еще десятка два неиспользованных кадров!
– О нет, сэр… Благодарю вас, сэр! – пробормотал американец, но тут же почти вырвал из рук Воронова фотоаппарат и, по-бычьи наклонив голову, рванулся вперед.
Трумэн все еще стоял на площадке трапа, по-прежнему широко улыбаясь. Видимо, он хорошо понимал, что должен быть многократно запечатлен, и точно рассчитал, сколько времени для этого потребуется.
Не опуская руки и продолжая улыбаться, Трумэн стал наконец медленно спускаться по трапу. В дверях самолета показались американские военные. Толпа корреспондентов хлынула вперед, но ее быстро оттеснили американские полицейские, расчищая путь неизвестно откуда появившейся группе военных и гражданских лиц.
Эти люди по очереди подходили к президенту, пожимали ему руку и отходили в сторону.
После этого к трапу были допущены и корреспонденты. До Воронова, двинувшегося вместе со всеми, донеслись обрывки английских фраз: «Как долетели, мистер президент?..», «Два слова для „Нью-Йорк тайме“, мистер президент…», «Для ЮПИ…», «Для Эй Пи, мистер президент…»
Ответов Воронов не слышал. Он только видел, как шевелятся тонкие бескровные губы Трумэна, как голова его поворачивается из стороны в сторону. Президент спустился на землю и сразу очутился в толпе. Отовсюду к нему тянулись руки с блокнотами. Это продолжалось недолго и разом кончилось. Казалось, до Трумэна никому больше нет никакого дела. Корреспонденты отхлынули от президента так же поспешно, как бросились к нему. Теперь они устремились к почетному караулу, который был выстроен неподалеку. Между тем Трумэн, сопровождаемый солдатами с автоматами в руках и офицерами, державшими руки на пистолетах, шел по направлению к стоявшему неподвижно Воронову.
«Задать ему вопрос? – мгновенно подумал Воронов. – Но мне этого никто не поручал…»
Слыша свой голос как бы со стороны, он громко сказал:
– Я советский корреспондент, мистер президент! Как вы рассматриваете перспективы советско-американских отношений?
Как только корреспонденты разбежались, лицо Трумэна приняло прежнее холодно-замкнутое выражение. Услышав вопрос Воронова, президент снова улыбнулся.
– О-о! – произнес он, замедляя шаг. – Мы союзники!
Следовательно, союз и дружба!
– Спасибо, мистер президент, – пробормотал Воронов уже в спину удалявшемуся Трумэну.
Оркестр заиграл американский гимн. Все застыли там, где в данную минуту находились. Трумэн обошел строй, затем мимо него продефилировали представители разных родов войск. Подкатил огромный черный лимузин с голубыми стеклами. Трумэн еще раз помахал рукой и сел в машину. Ее со всех сторон немедленно окружили «джипы». Вооруженные солдаты расположились не только на сиденьях – они висели на машинах буквально гроздьями – и на подножках, держась за металлические поручни, и прямо на капотах…
Раздался пронзительный вой сирены. Ей ответила другая. Сигналя, лязгая включаемыми скоростями, машины с особым шиком развернулись и под несмолкаемое завывание сирен, с места набирая скорость, исчезли в облаках пыли.
Воронов пошел по направлению к стоянке, где ждала его «эмка». В его ушах все еще слышались голоса кричащих, перебивающих друг друга людей, звучал американский гимн, шумели автомобильные моторы, пронзительно, словно возвещая воздушную тревогу, вопила сирена.
За спиной он услышал возглас:
– Простите! Одну минуту, сэр!
Воронов обернулся. К нему быстрыми шагами, почти бегом, приближался веснушчатый американец. Разбитая камера болталась у него на груди, а в руках он держал вороновскую «лейку».
«Черт побери. – мысленно выругался Воронов, – я же забыл о своем аппарате!..»
– Вы меня здорово выручили, сэр! – улыбаясь сказал американец. – Позвольте представиться. – Он протянул Воронову руку. – Чарльз Брайт. «Ивнинг геральд». Штаты. Вы ведь не американец?
– Легко догадаться по моему английскому, – с усмешкой ответил Воронов.
– О, ваш английский превосходен. Вы француз?
– Михаил Воронов, Совинформбюро, Советский Союз.
Американец крепко пожал протянутую ему руку, дважды сильно тряхнул ее и с недоумением посмотрел на Воронова:
– Бю-ро?..
Воронов сообразил, что произнес все это по-русски. Он повторил то же самое по-английски.
– Русский?! – восторженно воскликнул американец. – Спасибо, сэр… Как вы сказали?
– Воронов.
– Это имя?
– Фамилия. Зовут меня Михаил.
– Можно называть тебя просто Майкл? – с истинно американской непосредственностью спросил Брайт. – А меня зови Чарли. Легко запомнить. Все американцы – Чарли. Не знаешь, как зовут, называй «Чарли». – Он заразительно расхохотался.
– Хорошо, Чарли. Рад был тебе помочь. Давай камеру.
– Майкл, – неожиданно жалобным тоном произнес Брайт, – можешь съездить мне по физиономии. В колледже я занимался боксом, но сейчас стерплю.
Все это начало раздражать Воронова. Он не мог понять: паясничает американец, или говорит всерьез.
– Давай камеру, Чарли, – сухо сказал он, – скоро прилетит Черчилль…
– Уинни прилетит через час, – ответил Брайт, посмотрев на часы, – а в твоей камере заела перемотка…
