– А где же она? – удивилась Кайпа. – Почему я ничего не знаю об этом?
Хасан молча вышел и через минуту вернулся.
– Молодец! – сказал Дауд, разглядывая винтовку, и проверил затвор.
Кайпа не могла прийти в себя.
– Вот те на! – сокрушалась она. – И даже словом не обмолвился…
Но обрадованный Дауд и огорченный Хасан не слыхали ее слов. Каждый думал о своем.
– Спасибо, сынок, – сказал Дауд, – ты хорошо сохранил винтовку. Хотя разок стрелял из нее или нет?
– Стрелял, и не один раз…
– Что?! – вырвалось у Кайпы. – Стрелял? Где же это ты стрелял, что я не слыхала?
– В лесу…
Скрывать уже было нечего.
– Вот почему ты все время так рвался в лес? Теперь я вижу, что мои горести только начинаются. Все идет к тому, что ты со своей горячей головой натворишь еще немало бед!
Кайпа тяжело опустилась на лавку. А мужчины, будто и не слышали, знай говорили о своем.
– Ну и как у тебя получалось? – с интересом спрашивал Дауд. – Не упал в первый-то раз?
– Нет. Я прижал приклад к плечу.
Дауд обнял Хасана.
– Молодец. Из тебя толк выйдет. Эту винтовку я возьму. Она мне сейчас нужна. А тебе чуть позже принесу другую. Обойдешься пока ружьем. Согласен?
Хасан кивнул головой. Он был немного ошарашен внезапным приходом Дауда. Даже не сообразил, что появление это не совсем обычное: ведь на дороге глубокая ночь. И только позже он вспомнил, что Дауд был в тюрьме, а он, Хасан, даже не расспросил о том, когда же его отпустили и что теперь будет…
– О, чтоб сгорели те, кто терзал тебя столько времени, – сказала Кайпа, когда Дауд поднялся, чтобы уйти. – Заговорились мы, я так тебя и не покормила.
– Спасибо, Кайпа. Я ведь из дома. Рад, что повидал вас, что живы-здоровы… Хасан, поди-ка посмотри, нет ли кого на улице. Я ведь с винтовкой…
Хасан вернулся через минуту.
– Все тихо. Вокруг ни души.
Дауд вышел. Кайпа и Хасан последовали за ним. У ворот Дауд приостановился. Выглянул. Обернулся, махнул рукой провожающим и, нырнув на улицу, быстро зашагал.
– Да сохранит тебя Бог, – сказала Кайпа.
Дауд с трудом поднимается вверх по узкой лесной тропе. Ноги разъезжаются в разные стороны. Три дня беспрерывно лил дождь, и вот, наконец небо просветлело. Но тропка еще мокрая и от этого скользкая. По ней можно продвигаться, только попеременно перехватывая руками ветви деревьев.
Утро холодное, осеннее. Кругом тишина. Лучи уже осветили вершину хребта. Желтеющая листва на его склонах сверкает, будто облитая золотым дождем.
Дауд старается не спугнуть тишину, не нарушить ее неосторожным движением. Ветви отпускает без шума. Но, как назло, перед ним, словно наперегонки резвясь и играя, вьется стайка птиц. А одна, рябенькая пичужка, вертится перед самым лицом. Будто разглядывает путника, хочет узнать поближе. А то вдруг сядет на ветку, но ненадолго. Через миг опять взлетает и гомонит.
Дауд злится на птичку: «И вся-то с детский кулачок, а сколько от нее шуму, лес растревожила».
А вот сова на дереве, у самой тропинки. Сидит неподвижно, словно приклеенная. Нахохлилась и таращится своими огромными, круглыми глазами.
Перескочив с дерева на дерево, скрылась из виду белка. А рябенькая пичужка не отстает, все порхает и чирикает. И так она надоела Дауду, что он уже готов был пристрелить ее, да побоялся, как бы грохот не услыхали. Выстрел винтовки – это не ружейный выстрел. Привлечет к себе внимание. Особенно надо быть осторожным после того, что случилось прошлой ночью…
…После нескольких дней отсутствия Дауд пробрался к себе домой. И не знал он, что натворили в его дворе.
…Пристав только что вернулся из Владикавказа и пребывал еще в радости по поводу удавшегося ареста Суламбека, когда ему вдруг доложили, что неблагонадежный Дауд никак не угомонится: ходит по селам и ведет среди людей крамольные разговоры против царя и властей. Даже сообщили, что при нем офицерская винтовка.
Пристав взбесился. Ведь он дал слово начальству, что у него на участке все будет спокойно. И вот опять!..
«Видать, понравилось ему сидеть в тюрьмах!» – кипел злобой пристав. И решил самолично в сопровождении казаков и сельского старшины нагрянуть к Дауду.
Задумано – сделано!
Дома оказалась только старая Зуго, мать Дауда.
– А где твой сын? – рявкнул пристав.
– Нет его, – смело ответила Зуго, глядя приставу прямо в глаза.
– Обыскать! Перевернуть вверх дном все это логово! – крикнул пристав.
Казаки не заставили долго ждать. Они и впрямь перевернули весь дом. Вспороли штыками матрацы и подушки, вытрясли все из сундуков, переворошили копны кукурузных стеблей… Но никого и ничего не нашли.
Разочарованный пристав готов был уже покинуть двор, когда к нему вдруг подбежал один из стражников и протянул гильзу от патрона для винтовки.
– А-а! – торжествующе взревел пристав. – Ну, старуха, говори теперь, где твой сын прячет оружие?
Зуго неопределенно пожала остренькими худыми плечами. Она и вправду ничего не смогла бы сказать приставу.
– Не знаешь? А откуда же гильза?…
Зуго молчала.
– Я кого спрашиваю? Говори, откуда это?
Пристав вплотную приблизился к старушке, ткнул ей в глаза гильзу и… плюнул в лицо.
Бескровные, сухие губы Зуго дернулись и плотно сжались. И прежде чем лоснящаяся жиром, расплющенная морда с большими закрученными усами успела отодвинуться, она ответно плюнула в нее.
– Ах ты сука! – взвыл пристав и, схватив старушку за плечи, резко отбросил от себя.
Зуго не удержалась и упала: много ли сил нужно, чтобы свалить былинку?…
Бросившись к ней, как собаки на кость, два стражника стали избивать несчастную женщину. И они бы, возможно, до смерти забили ее, не останови их пристав.
– Ладно. На сегодня хватит! – бросил он.
В эту минуту во двор вошла жена Дауда.
Золовбан с плачем бросилась сначала к свекрови, безуспешно пытавшейся подняться с земли, потом накинулась на стражников:
– Будьте вы прокляты! Что вам надо от старушки, мерзкие гяуры?
Женщина говорила по-ингушски, но последнее слово пристав знал хорошо.
– Гяуры? Кого это ты называешь гяурами? – двинулся он на Золовбан.
– Гяуры! Гяуры! – повторяла обезумевшая женщина.
– А ну заставьте ее замолчать!
Один из стражников схватил Золовбан за рукав.
– Не ори, сука! – рявкнул он.
– Отпусти! – рванулась женщина.
Но казак резко потянул ее к себе и разорвал на ней платье до самого пояса.
Прикрывая голую грудь и рыдая, Золовбан не унималась. Она все кричала, проклиная мучителей. И кинулась бы на них с кулаками, да мешало то, что руки были заняты – стягивали разорванное платье.
– Пошли! – махнул пристав и влез на коня. Зуго, так и оставшаяся сидеть на земле, с укоризной сказала, обращаясь к старшине:
– Ты же ингуш! Почему позволяешь им издеваться над беззащитными женщинами?
– А что я могу сделать? – пожал тот плечами.
– Нет! – покачала головой старушка. – Я ошиблась. Ты не ингуш. И даже не мужчина. Мой сын не позволил бы издеваться над твоей матерью и женой…
– Твой сын! А может, все это не из-за твоего сына?…
– Вставай, нани! Пойдем в дом, – сказала Золовбан, одной рукой прикрывая грудь, а другой помогая свекрови подняться…
…Дауд ни о чем не подозревал, когда, подойдя к своему дому, приник сначала к окну, горя нетерпением поскорее увидеть родные лица и боясь спугнуть чуткий сон жены и матери. И каково же было его удивление, когда он увидел широко открытые глаза на страдальческом лице своей матери и склоненную над ней Золовбан.
Дауд вихрем ворвался в дом…
Скоро он знал в подробностях обо всем случившемся…
– Больше эта собака никогда не ступит на порог моего дома! – сказал он, решительно направляясь к двери.
– Куда ты? – кинулась к нему жена. – Ведь опять арестуют! Пожалей нас!..
– Я горец, Золовбан. Подумай, могу ли я простить им оскорбление жены моей и надругательство над матерью?
– Берегись их, сынок! – умоляла Зуго. – Они не дадут тебе покоя. А с нами они больше уж ничего не сделают.
Дауд молча вышел. Золовбан кинулась за ним.
«Не уходи, Дауд! – хотела крикнуть она. – Побудь со мной. Я так ждала, так тосковала… Не уходи, не оставляй меня. Не могу я больше без тебя!» Но слова эти застыли на губах у бедной женщины. Она жарко приникла к мужу, беззвучно заплакала и ничего не сказала.
Дауд и без слов все понимал. Он приподнял голову жены за подбородок, ласково заглянул ей в глаза, погладил дрожащие плечи и пошел со двора не оглядываясь.
От Кескема в лесу дорога идет по голому, словно бритая голова, склону. Дауд спешит, время идет к рассвету.
В Пседах Дауд вошел оврагом. Постоял над мостом, огляделся. Вокруг ни души. Люди спят. Ночь хоть и беззвездная, а присмотреться – все видно.
Дауд пошел улицей. Дойдя до знакомого дома, он остановился и прислушался. Ни звука. Тишина и во дворе и в доме. Стражники спят. Только одно окно светится. Дауд, как кошка, неслышно подобрался и заглянул. Окно было отворено и только чуть прикрыто ставнями. Дауд напрягся и услышал приглушенный говорок.
