домах. Из-за светомаскировки все погружалось в первозданную тьму; тьма еще больше возбуждала Миоко. Ясуо свободно и дерзко, как привыкший к темноте варвар, входит в ее погруженную в мрак комнату. Муж никогда раньше двенадцати домой не возвращается.
Машина подъехала к старинным, крепостного типа во* ротам усадьбы Ато на Кохината-дай. Миоко поблагодарила Мацуко и снова пожаловалась на темноту, которая ужасно ее гнетет.
— Не знаю, как вам, но мне очень хочется хотя бы на один вечер всюду зажечь яркий свет, как в прежние времена
Когда заходила речь о заключительном спектакле Но на сцене в Сомэи, перед глазами Мандзабуро всегда вста-вал куст дикого чая, который рос у большого колодца возле чайной и бывал в это время в полном цвету. В саду против окон парадной гостиной Мунэмити Эдзима, почти у самого дома тоже рос такой же куст, осыпанный белыми цветами, но у Мандзабуро ежегодные заключительные спектакли в Сомэи почему-то ассоциировались именно с тем кустом у придорожной чайной.
В тот день, когда Мандзабуро сошел на остановке Комагомэ, он только и думал, что об этих цветах. Расцвели ли они уже? В брюках из грубой черной чесучи, но зато в щегольском капюшоне из плотного фиолетового шелка он один шел по дороге в Сомэи. Приехавшему вместе с ним ученику (который жил у него в доме и которого стало трудно использовать на детских ролях, так как у него ломался голос) он велел проехать остановкой дальше, чтобы тот взял в храме охранительный талисман бодисатвы Дзидзо — исцелителя всех печалей.
На кусте дикого чая у чайной из густой темной листвы проглядывали белые набухшие бутоны. Возле чайной царило оживление: висели национальные флаги, расхаживали люди в хаки и женщины — члены Женского союза национальной обороны — с лентами через плечо,— в этот день было погребение урн с прахом героев, павших в боях. Мандзабуро почему-то вдруг вспомнил, что когда-то на месте насоса, стоявшего под деревом, был колодец с воротом и рабочие в кимоно с гербами цветочного магазина спускали в него на толстом канате ведра. Нахлынувшие воспоминания заставили забыть его обо всем. В те времена из их дома на Умая-баси он приезжал сюда на рикше. Улица, вдоль которой тянулись плантации большого цветочного хозяйства и крытые соломой крестьянские домишки, для Мандзабуро, родившегося в районе Асакуса, была дорогой, ведущей к кладбищу, и он не любил и боялся ее. Постепенно эти места превратились в тихий жилой район, и за долгие годы он свыкся с ними. Десять лет назад раз в неделю бывали репетиции в Сомэи. Потом, когда они стали проводиться один раз в месяц, назначенный для них день никогда не нарушался даже в связи с войной. Но в этом году репетиции были прекращены. Отменен был и традиционный заключительный спектакль, устраиваемый обычно двадцать пятого декабря. Мало того, что все кончилось. Сегодня он ехал прощаться. Сегодня он расставался с тем, кто был его другом детства, учеником, господином и неизменным покровителем.
В вестибюле его встретил домоправитель Хирано, одетый, как и прежде, в хакама. Мандзабуро извинился за то, что пришел в военных брюках. В последнее время он вместо того, чтобы поздороваться, рассыпался в извинениях и обязательно добавлял:
— К тому же я стал теперь являться в неположенное время.
В конторе домоправителя висели часы, похожие на скворечник. Утверждали, что эти часы были еще в замке Кикко; циферблат давно пожелтел, но после того как у них заменили механизм, ходили точно. Их несообразно толстые стрелки показывали без десяти час.
Несмотря на перемены в мире, распорядок жизни Мунэмити оставался неизменным, после обеда он спал до двух часов и ни при каких обстоятельствах его нельзя было беспокоить. Поэтому Мандзабуро каждый раз извинялся за свое появление в неурочное время. Но он боялся, что начнется тревога, пока он будет ехать от кольцевой линии электрички, и стремился попасть пораньше. А ведь когда-то он приходил точно к тому часу, когда Мунэмити покидал свою спальню. Скромный и прямодушный Мандзабуро считал это совершенно непростительным. Вместе с тем посидеть в конторе Хирано у жаровни с раскаленными углями, пока стенные часы не пробьют два, скорее доставляло Мандзабуро удовольствие. Здесь он мог поговорить по душам со своим старым приятелем и высказать по поводу эвакуации то, чего не решался сказать Мунэмити.
Откровенно говоря, Мандзабуро не хотелось ехать ни в Кикко, ни в какое-нибудь другое место. Он не помнил, чтобы когда-нибудь выезжал из Токио больше чем на три дня даже на гастроли, а теперь ему было уже около семидесяти, и жизнь в провинции пугала его. Но пугали и воздушные налеты. А с другой стороны, он никогда не решился бы заявить Мунэмити, что не хочет эвакуироваться— старик не терпел возражений. Добряк Мандзабуро с детства питал привязанность к Мунэмити, а за долгие годы его покровительства чувство это стало еще глубже и сильнее. Он был благодарен Мунэмити за то, что маски и декорации, о которых каждая школа Но заботится в первую очередь, будут сохранены, да и сам он будет избавлен от опасности. Но где-то в тайниках души Мандзабуро чувствовал некоторую досаду, это была досада фаворита-вассала на своего сюзерена. Он частенько говорил Хирано, что ему хотелось бы, чтобы и его сиятельство отправился в эвакуацию, вот тогда бы он его с удовольствием сопровождал. Мандзабуро не только боялся того, что, оторванный от Токио, он будет чувствовать себя беспомощным и одиноким. Он просто не мог понять — хотя заявить об этом прямо никогда не решился бы,— почему Мунэмити, который категорически настаивает на его эвакуации, сам не хочет -никуда двигаться. Считать это лишь упрямством он не мог. Разговор об этом поднимался и в конторе домоправителя Хирано.
— Боюсь, что меня сегодня отругают, но все-таки я хочу попробовать поговорить, дать совет. Как вы считаете, Хирано-сан? Ведь если я завтра уеду, то в сей жизни это, пожалуй, будет мой последний прощальный визит.
— Ну, что вы! Будем надеяться, что это не так. Но поговорить с ним можете только вы один. Вот мое мнение.
— Взять хотя бы коллекции костюмов, которые хранятся в здешних кладовых. Разве то, что есть у меня, может идти в какое-нибудь сравнение с ними? Я ведь говорил, что нужно поскорее что-то решить насчет костюмов.
—- Вряд ли этот совет будет принят.
— Вполне возможно. Я, конечно, понимаю его сиятельство. Для него — это любимое детище, которое хочется всегда иметь возле себя.
Мандзабуро держал в руках
