Ближайшая действующая православная церковь была неподалеку от конторы. Обеденный перерыв каждый устраивал себе, когда было удобнее, и Марек, никому ничего не объясняя, встал от компьютера и пошел разбираться.
В церкви все оказалось не так, как он предполагал. Марек думал почему-то, что в ней одно сплошное непрерывное богослужение, оказалось — есть часы, когда там просто тишина и полумрак, заходят люди, в основном женщины, тихо покупают свечи, тихо ставят их к образам и уходят. Он даже не понял, кому можно задать вопрос. Наконец догадался — у свечного ящика велась заодно и торговля литературой, вот он и обратился к молодой женщине в черном платке.
Сперва она решила, что Марек ищет образок святого Касьяна, и подивилась тому, что в наше время так называют детей. Потом оказалось — она не знает всех образов, что висят в храме, а кто знает — сказать не может. Случившаяся рядом бабушка посоветовала поставить свечку Николаю-угоднику, нет такого дела, за которое он бы не отвечал, а с Касьяном не связываться.
Тут и оказалось, что в редкой церкви теперь имеется его образ.
Мареку стало любопытно.
Решив пройти этим странным путем до конца, он купил свечку, затеплил ее у Николая-угодника, попросил о содействии. И содействие явилось — молодой батюшка, материализовавшись непонятно откуда, коротко поздоровался с Мареком.
Марек уже привык к тому, что с ним, принимая его за старшего брата, здоровается самый неожиданный народ. Но это приветствие его озадачило. Батюшка, не дождавшись взаимности, прошел дальше, а Марек стоял и вязал цепочку, пока до него не дошло — и он прямо в храме хлопнул себя по лбу.
Это был жест, усвоенный очень давно, и отвыкать от него Марек не хотел. Он имел право на свои собственные жесты.
Брат даже не один раз, а несколько упоминал, что в зале, куда он, правильный до полного беспредела, трижды в неделю ходит подкачивать мускулы, тренируются также два молодых священника. Они приезжают довольно поздно, на хорошей машине, в штатском, ведут себя обыкновенно, могут и посмеяться, если смешно.
Марек нагнал священника и наконец поздоровался с ним. Сразу, не дожидаясь вопросов, объяснил, что был принят за старшего, тогда как он — младший. Получилось суетливо, он ненавидел в себе эту суету, возникавшую всякий раз, когда кого-то о чем-то приходилось просить. И потому Марек, оборвавшись на полуслове, задал вопрос про Касьяна.
— Ну, про этого святого теперь мало кто помнит, — сказал удивленный батюшка. — По-моему, у нас в храме его образа никогда и не было. И не Касьян, а Кассиан правильно. Кассиан Римлянин, два монастыря основал в Галлии, мужской и женский. Был богословом, но я, каюсь, его труды читал лишь в отрывках. Как раз у него есть любопытное рассуждение о допустимости лжи.
Батюшка замолчал, как бы желая убедиться, что рассуждение Мареку интересно. Марек изобразил внимание — ему и в самом деле захотелось знать, что там намыслил его ночной безумец.
— Рассуждал он так: если прибежал к тебе убийца, ища укрытия, такое укрытие по человеколюбию надлежит ему предоставить.
— По человеколюбию? — недоверчиво переспросил Марек.
— Да, — твердо ответил молодой батюшка. — Сейчас поясню. Если придут за ним ищущие его — городская стража, или, как теперь, милиция, — и спросят о нем, допускается им солгать и сказать: не знаю, где он. Это делается, дабы дать убийце возможность и время на покаяние.
— А если он вообще никогда не покается?
— То это будет уже его проблема, — совсем по-современному ответил батюшка. — Вы же, если способны к человеколюбию, должны позаботиться, чтобы у него была такая возможность — добровольно покаяться и отдать себя в руки правосудия. Это — тот минимум, который может для него сделать ваше человеколюбие.
— Где же мне его взять? — спросил Марек, причем не своим голосом, а голосом безумца, вообразившего себя святым Касьяном. Батюшка не ответил, и тут только до Марека дошло, что вопрос прозвучал не снаружи, посредством голосовых связок, но внутри. И чей он был — следовательно, неизвестно.
— Но ведь ложь — грех? — спросил он уже вслух, давая волю своей страсти к словесным хитросплетениям, к тонкому заковыристому диспуту.
— Грех, в котором потом можно покаяться. Но сказать правду в этом случае — еще больший грех. Потому что правдой вы отдаете на смерть человека, не успевшего осознать свой грех, который куда больше лжи, и покаяться в нем.
Марек хотел сказать, что, с покаянием ли, без покаяния ли, убийцу все равно казнят, но промолчал. Он понял, что тут — немного другая логика, основанная на другом фундаменте, и надо будет как-нибудь на досуге потолковать о ней — но не с профессиональным богослужителем, а хотя бы с начитанным Зильберманом.
— Интересный святой, — только и заметил он.
— В народе его сильно извратили. Но это одни суеверия — будто Касьян недобрый, будто три года в аду живет, и на четвертый только его Господь на землю пускает.
— А почему три года в аду? — заинтересовался Марек.
— Так у него же память двадцать девятого февраля, раз в четыре года. Вот всякие глупости про високосный год с ним и связывают. А образ… С образом такое дело — его обычно так вешали, чтобы видеть только на выходе. Над дверью, понимаете? И изображали с черным ликом. Вас ведь это интересовало?
— А ризы? Какие ризы? — быстро спросил Марек.
— Это как иконописцу на ум придет, тут канона кажется, нет.
— Спасибо, — с тем Марек поспешил к выходу — смотреть, нет ли там все же Касьяна в белых ризах.
Но не было.
Двадцать девятое февраля — точно! Кто-то когда-то сказал: Касьяновы именины, только Марек не догадался переспросить.
Угораздило же родиться…
Шуточки подсознания?
Но дверь-то хлопнула всерьез и громко. Опять же, лоб и щека ощущали шершавость заборной доски.
С днем рождения, сказал Касьян — и был прав.
Вот именно — с днем рождения…
* * *
Канкан.
Движение руки к мобилке уже стало привычным. И место мобилки — справа от монитора, и те волны, которые бегут по дипслею за секунду до звонка…
— Слушай, дело есть, — сказал Федькин голос. — Выручай, за мной не заржавеет.
Уж в чем-чем, а в скупости Федьку никто бы не упрекнул. Марек слышал, как она рассказывала Оксане про Федькины закидоны. Безумец шел с ней по улице, читая, как всегда, громким голосом стихи, и ладно бы только ей! Он остановил двух девчонок- подростков, загнал их в подворотню, им тоже что-то прочитал, он встретил знакомца, который хотел всего-то-навсего сказать «хай!» и услышать ответное «хай!», но был остановлен посреди тротуара на четыре минуты, четыре минуты совершенно ему не нужной поэзии. Видя, что спутник отвлекся, она попыталась сбежать. Он догнал как раз у дверей, на которые она могла только облизываться, дверей магазина самой что ни на есть фирменной парфюмерии и косметики, и открыл их перед ней, и велел выбирать. Она выбрала духи «Кензо», он оплатил покупку, и они пошли дальше, и стихи гремели на всю улицу.
А мне, наверное, одеколон перепадет, подумал Марек, ага — тройной, или был еще «Шипр», а бабка-еврейка почему-то именно в больших одеколонных флаконах хранила специи и пряности…
Марек согласился выручить не по доброте душевной, а скорее из любопытства — что еще затеял этот громила? Через пять минут Федька позвонил, сказал «карета подана!», и Марек впервые в жизни уселся в апельсиновый кабриолет.
Он предупредил, что имеет полчаса, потом придет клиент, Федька кивнул, машина с места рванула со скоростью двести пятьдесят, и через полторы минуты они уже вылезали у цветочного базарчика.
Федька высмотрел самые длинные, самые толстые и самые белые, даже с зеленоватым оттенком розы, приобрел двадцать одну штуку. Букет этот он сам донес до кабриолета, а когда Марек, повинуясь движению его решительного подбородка, сел, вывалил розы ему на колени. Сам обошел машину и занял свое место.
— Мы подъедем к одному дому, ты это отнесешь в шестнадцатую квартиру, скажешь, что от меня.
— А если никого не будет дома?
— Будут.
Федька за рулем — красивое зрелище, подумал Марек, у него настоящий мужской профиль, губы стиснуты, а не расхлябаны, как у некоторых, постоянно витающих в облаках. Или, скажем, глядящих на собственные сплетенные пальцы, причем спина образует вопросительный знак, и носок левой ноги сам принимается ковырять линолеум, или асфальт, или что уж там ему подвернется. Как же он с таким крутым профилем пишет по ночам стихи? На что они ему? На кой хрен?..
Кстати, этот профиль всю дорогу сосредоточенно молчал.
Вдруг Федька причалил к тротуару в неожиданном месте — там было уличное кафе, полупустое, летний филиал «Финетты», которая сейчас тоже была открыта, Марек узнал вход и вывеску, но промышляла в основном игровыми автоматами, хотя действовал и бар.
