— Хочу.
— Летит вода, скользит нога, скрипит строка — пока, пока… Глотаю брысь, кусаю высь, слепая рысь — вернись, вернись…
У Марека глотку перехватило. Жалость, проклятая жалость — как к той сиамочке!..
— Следят следы, кричат коты, молчат сады — воды, воды…
И Федька сам замолчал.
Ответить было нечего — что тут ответишь…
Наверное, Федька понял это как лучший комплимент. Потому и отключился.
Марек обогнул церковь — омывавшие ее с двух сторон рукава времени были пусты — и увидел летящий посреди одного такого рукава, прямиком к храму, автомобиль.
Машина именно неслась, как будто надумала уйти ввысь, и церковь совсем некстати перебежала ей взлетно-посадочную полосу. Машина резко взяла вправо, так же резко — влево, и ее почти не занесло, хозяин справился с управлением и погнал свою послушную тачку дальше, вперед, непонятно куда.
Марек узнал апельсиновый кабриолет и черную голову Федьки.
И тут же память открыла картинку — чистенькую сиамочку с огромными глазищами, которая выскочила на лестницу, и окаменела от страха, и прижалась к бетону.
— Слепая рысь, вернись, вернись… — беззвучно позвал Марек.
Сиамочка обернулась.
— Там страшно, там холодно, там ангелы с клювами летают, — сказал ей Марек. — Знаешь, как клюются? Вернись, дурочка.
И картинка пропала.
Это незримая Оксана взяла кошку на руки и унесла в чистый, ухоженный, надежный, непоколебимый дом.
Забора, занозистого и сто лет как посеревшего забора из плохо оструганных досок, какими обносят всякую попытку строительства, не стало, — а на паперти обозначилась темная фигурка. Сидела она знакомо, на корточках, и привычно размазывала грязь по расстеленным ризам.
Марек прошел сквозь тень забора. Ему хотелось подойти к церкви поближе, а что предполагаемый Касьян пристроился тут заниматься своим странным делом, его мало беспокоило. Ну привык человек к своему надоедному глюку! Если нельзя прогнать — то нужно привыкнуть.
— Вот тут это и было, — вместо приветствия сказал безумец, вздумавший оказаться святым Касьяном. — Там вон дорога шла. Потом лес свели, селиться здесь стали. Правильно догадались — тут и нужно было церковку ставить, правильно догадались… Было бы мне куда приходить да горевать…
Марек медленно обошел невеликий храм и отдельно при нем выстроенную звонницу. Вернулся и увидел своего безумца стоящим, уже в пятнистых ризах. Безумец, как ему и полагалось, неожиданно Марека не признал.
— Петр, — позвал он. — С чем пожаловал, Петр? Что ты мне такое объяснить хочешь, а я никак в толк не возьму? Ты желаешь сказать, что Он любит меня и, любя, взвалил на меня этот тяжкий крест?
— Да что же тяжкого в твоем кресте? — сам себе ответил предполагаемый святой Касьян, очевидно — уже от имени Петра. — Ни боли в нем, ни опасности. Ни голода, ни холода. И никто его на твоих плечах не видит.
Марек отошел в сторонку, желая убедиться в безумии собеседника. И тот продолжал, уже от Касьянова лица, разговор с пустым местом.
— Но я не понимаю! Не понимаю я любви, которая так испытывает! Если это Его любовь ко мне — то ведь в моей душе должно ей откликнуться нечто, а оно все не откликается и не откликается! Скажи, Петр, а как это с тобой было? Тогда, вот тут, на дороге? Неужто ты так уж вдруг горячо возлюбил того чумазого мужичка? Или ты знал, что ради милости Господней его необходимо возлюбить? Как это в твоей душе образовалось?!
— Да как-то само получилось…
В голосе третьего лица, незримо оказавшегося на той же паперти, было недоумение.
Тут лишь до Марека дошло, что именуемый Петром стоял у него за спиной, и безумец видел его сквозь Марека так, как человек, попавший в общество призрака, видел бы другого человека сквозь туманную плоть духа.
— Не могло это само получиться! Путаешь ты меня, путаешь… Если Он хочет разбудить во мне любовь… Ему же пожелать довольно, чтобы проснулась! А Он все гонит меня, все к кому-то посылает… И я ко всем стучусь, а что в них разбудить должен — сам не ведаю, не понимаю… потому и не выходит… Как это может быть — чтобы увидеть, что у мужичка убогого телега в грязи застряла, и тут же ради него Божье ожидание на чашу весов положить?! Молчишь?
Тут у Марека в кармане заиграл гнусный канкан. Он сжал аппаратик, наугад шаря кнопку, вырубающую его напрочь. Но нажал не то.
— Слушай, — сказал Федька, и сказал довольно громко. — Я тут еще написал.
И стал читать, соблюдая размер, подчеркивая его паузами:
— Подтяжки, галстук, школьный сарафан. Конфеты, деньги. Деньги, ресторан. Обмана пир в обмен на се ля ви. Любви и хлеба. Хлеба и любви!
Издалека летящий Федькин голос по дороге к Мареку проходил сквозь пустой храм и успевал погулять под его куполом…
— Это знак, Господи? — совсем тихо спросил безумец. — Знаю, что ради любви должен положить душу свою за други своя, умом все знаю да и других учу, растормошить пытаюсь… Самому-то как быть?..
— Ты можешь, — так же тихо отвечал именуемый Петром. — Кабы не мог — то и было бы тебе иное послушание. Как — не ведаю, но можешь!
Марек стал отступать, отступать, ощутил лопатками забор, как ощутил бы тонкую, слегка натянутую ткань. Вжался спиной, просочился по ту сторону.
И оказалось, что он уткнулся лбом в серые, никогда не знавшие краски доски.
А в кармане бесновался канкан. Это Федька, остановив машину чуть ли не посреди перекрестка, накорябал в блокноте следующие четыре строки — и отчаянно искал в пространстве ночи хоть одни свободные уши.
* * *
Марек много куда совал нос из простого любопытства.
Подростком он очень хорошо познакомился с чувством страха. Не раз бывал бит за то, что понимал больше других, не так, как другие, и скрывать этого еще не выучился.
Старший брат отнял его однажды у парочки одноклассников и, вопреки Марековой истерике, надавал им обоим так, что мало не показалось. Марек полагал, что доверять эту разборку старшему, который сильнее и опытнее, не по правилам и что его тогда окончательно перестанут в классе уважать. Однако оказался неправ. Оба одноклассника как-то резко угомонились. Очевидно, были какие-то непонятные Мареку правила игры, в которых старшие братья имели особые права.
Потом брат научил его кое-каким приемам.
— Если уж не можешь убежать, то выбери из всех одного и бей его, пока не сдохнет. Только сразу предупреждай — я не один в реанимацию попаду, я кого-то из вас с собой прихвачу, — так научил брат, и это срабатывало. А насчет убежать — в семье было принято молчать о хромоте младшенького, и старший соблюдал эту установку, тогда он в первый и в последний раз сделал намек.
Настало время, когда Марек, освоив братову науку, повадился искать приключений на свою задницу. Ему, хоть и с опозданием, потребовалось вдруг самоутвердиться при помощи кулаков. К счастью, длилось это недолго. Генетика позаботилась о братьях — оба были от природы невысоки, но сильны и мускулисты, просто один жил по нормальным законам, а второй лет до четырнадцати — по ненормальным.
Теперь Марек уже не боялся ни боли, ни высоты, даже на старую водокачку по канату на спор лазил. Он умудрялся находить удовольствие в довольно опасных ночных прогулках по окраинам. Он исследовал всю территорию заброшенного завода, бывшего флагмана местной оборонки. Он и на кладбища забредал, на все три, и однажды еле отбился от каких-то бомжей с заступами — могилы они, что ли, вскрывали? Или просто обдирали бронзовое литье со старинных памятников?
В городе было только одно — или на самом деле несколько, в его восприятии числившихся единым целым, — место, куда он ни разу не заглядывал.
Храм.
Были православные церкви, было и два костела, синагога тоже была, а возле парка, на месте бывшего летнего кафе, строилась мечеть — настоящая, с голубым куполом и с минаретом. Марек разве что к кришнаитам бегал. Они открыли забегаловку, назвали ее «Рамаяна» и кормили там очень дешевой, но невероятно жирной вегетарианской едой. Когда до зарплаты остается три дня и полсотни в кармане, то и «Рамаяна» — ресторан.
Каким-то неизвестным по счету чувством Марек понимал, что лазить в храм из любопытства — не стоит. Но не только — он все-таки был человек образованный, не только кино смотрел, но и книги с картинками читал, он знал, как выглядят изнутри и церковь, и костел, и мечеть, и даже синагога. Смотреть же на верующих, как на бегемота в зоопарке, не хотел потому, что сам был для окружающих таким вот бегемотом.
Но у него появилось дело.
Марек мыслил логически. Если голый волосатый дядька, позволивший опознать в себе святого Касьяна, — неожиданная загогулина подсознания, то он не может знать ни о чем больше, чем знает сам Марек. Допустим, предание Марек мог где-то вычитать: при его постоянной возне с книжками, а бывали периоды запойного чтения, вполне нормально, что он забыл происхождение этой информации. Но насчет Касьянова лика в церкви Марек знать не мог. Не мог он там видеть или же не видеть этот лик. Значит, либо подсознание сработало в режиме «логика сна», и связи с действительностью нет никакой, либо этот лик висит в церкви как-то не так, и, значит, сущность, вообразившая себя святым Касьяном, таки да — есть!
