Вот и сейчас, когда ему объявили о приходе иудейских первосвященников во главе с Каиафой и его братом Анной, Пилат наслаждался первыми глотками ледяного напитка. Махнув рукой вошедшему ординарцу, чтобы никого не впускал, он продолжал так же медленно, смакуя, пить. Что же ему прерывать из-за этих треклятых святош удовольствие, к которому он готовил себя весь вчерашний день?
Лишь не спеша закончив пить, Пилат вышел к ним и сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа. К нему подошел и низко поклонился в ноги Каиафа и сказал, что они потревожили Великого Прокуратора Иудеи, поскольку ими схвачен преступник, именующий себя то Сыном Божьим, то Царем Иудейским.
— Не велик грех называть себя как угодно… — вполголоса проговорил Пилат и потом уже громче добавил. — Так в чем вы обвиняете этого человека?
— Если бы он не был злодей, разве мы предали бы его тебе, о, Великий Прокуратор? — ответил Каиафа.
— Вы кончайте эти свои еврейские штучки отвечать на вопрос вопросом! — почти гневно прорычал Пилат. — Я спросил, в чем вина того человека? А коли и преступник он и виноват в чем, так возьмите и по закону вашему сами судите!
— Но, о, Великий, только лишь ты имеешь право предавать смерти…
— Столь серьезна вина его?.. Ну, давайте вашего преступника!
Представили Иисуса пред прокуратором. Худой, голубоглазый, с белокурыми слегка вьющимися волосами, он был похож скорее на какого-то северного языческого бога, чем на еврея-преступника. Пилат был уже наслышан об Иисусе, знал, что тот вовсе не преступник: просто неудобен он иудейской церковной верхушке, которая трясется за свою власть над душами граждан Израилевых.
Пилат спросил Иисуса:
— Много в чем тебя обвиняют собратья твои, евреи. Говорят, что на власть покушаешься. Правду ли говорят, что ты величаешь себя Царем Иудейским?
— Ты сказал, не я сказал, — в обычной своей уклончивой манере ответил Иисус, глядя Прокуратору прямо в глаза.
Задавал Пилат Иисусу и еще вопросы, но тот либо отмалчивался, либо отвечал уклончиво. Пилат опять спросил его:
— Ты ничего не отвечаешь? А ведь видишь, как много против тебя обвинений! Что ты скажешь в свою защиту?
Помолчав, Иисус ответил Пилату латинской пословицей, которая почему-то внезапно вспыхнула в его мозгу: «Vincit omnia veritas» («Правда побеждает все»).
— О, ты и латынь знаешь? — Изумился Пилат. — Но что есть правда? Чья правда? Твоя? Моя? Или правда этих… — Пилат не мог подобрать негрубого слова. — Ну, этих твоих обвинителей? И что такое твоя правда перед моей силой?
Иисус опять замолчал. Пилату даже начал нравиться этот тихий и уверенный в себе человек. Он не мог себе представить, чтобы такой человек был виновен в том, в чем его обвиняли его соотечественники.
— Ну, странный он, да, странный, — думал Прокуратор, — но что в этом преступного? Говорят, что ходит, исцеляет народ, даже мертвых якобы оживляет. Ну, а в этом чего плохого? Ведь не убивает же, а наоборот!
А то, что веру новую проповедует?.. Вот за это его первосвященники, в первую очередь, эти два ублюдка — Каиафа и Анна — и не любят. Так в этом ничего странного нет, что этот бродячий философ не любит их веру! И мне та вера не нравится: сколько высокомерия и чванства в самой идее «избранного народа». Ну, чем избранные-то? Сами же сначала придумали Бога, а потом, оказывается он же их и сделал избранными!
Пилат хорошо знал Иудейское Священное Писание: хочешь успешно править народом — знай его религию, культуру, обычаи, нравы. И как он ни ненавидел эту жаркую и убогую страну, как он ни рвался домой, на родину, в Рим, все же он считал своим долгом эту страну знать и понимать. Он считал ветхозаветного Моисея — если только таковой когда-либо существовал — одним из умнейших людей в истории человечества. Ведь человек, одолеваемый навязчивой идеей вывести свой народ из Египта — неведомо куда, в какую-то Землю Обетованную — понял, что не в человеческих это силах, совладать со стадом упрямых и своевольных людей. И тогда он придумал Бога. Как удобно: не он приказывал людям, куда идти, что делать, как молиться, а это Бог ему — и только ему! — поверял сии тайны!
Молодец! Как просто сказать: «По велению Господнему…» А скажи он: «Я считаю, что…» Да кто стал бы слушать его?
И вдруг появляется какой-то Иисус. Объявляет себя Сыном Божьим. Подрывает устои Иудейской веры. Лечит бедных. Осуждает богатых. Кому это понравится?
Очнулся Пилат от своих мыслей. А первосвященники иудейские продолжали настаивать, говоря, что Иисус возмущает народ, проповедуя по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места, мысли враждебные не только вере Иудейской, но и правителям римским.
Пилат, услышав о Галилее, спросил: разве он Галилеянин? И, узнав, что Иисус из области Иродовой, послал его к Ироду Антипе, дворец которого находился невдалеке от претории.
Нужно вам сообщить, что вообще-то Ирод Антипа был не в своего родителя, которого тоже звали Ирод, но с приставкой Великий. Был он мягок, даже бесхарактерен, всем хороводила его жена — Иродиада. Она и поженила его на себе, оставив своего мужа, который был никем иным, как братом Антипы. Она же и башку Иоанну Крестителю — помилуй меня, Господи — заставила отсечь и на блюде ей принести… Словом, Ирод Ироду рознь, да и вообще, сын за отца не отвечает!
Когда привели Ироду Иисуса, то он даже почти обрадовался, ибо давно желал видеть этого мага и исцелителя, потому как много прослышал о нем, и надеялся увидеть от него какое-нибудь чудо. Но Иисус был непреклонен, ни на какие уговоры не поддавался, не соблазняли его даже обещания Ирода Антипы замолвить словечко перед Каиафой и выручить Иисуса из беды.
Много вопросов задал Ирод Иисусу, но тот ничего не отвечал ему. Тогда Ирод, обозлившись на надменного упрямца, со своими воинами, уничижив Иисуса и насмеявшись над ним, как над блаженненьким, одел его в светлые одежды и со скоморошьими почестями отослал его обратно к Пилату.
И сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою, ибо прежде были во вражде друг с другом. Вот так странно объединяет людей, казалось бы, незначительное событие в их жизни. Для них Иисус был одним из сотен обвиненных, кто в измене, кто в смертоубийстве, кто в грабеже. Но что-то привлекало их обоих в этом тихом, уравновешенном и необычайно красивым по-мужски молодом человеке. Может быть, чувство собственного достоинства? Может, внутренняя убежденность в своей правоте?
Когда Иисуса привели от Ирода обратно, Пилат, созвав первосвященников, начальников и представителей народа, сказал им:
— Вы привели ко мне человека сего, якобы развращающего народ. Я при вас рассмотрел ваши обвинения к человеку сему, называемому Иисусом Назореем, и не нашел его виновным ни в чем из того, в чем вы обвиняете его. Я посылал его и к Ироду Антипе, поскольку тот является четверовластником Галилеи, откуда вышеназванный Иисус родом. Но и Ирод также не нашел в действиях и поступках Иисуса состава какого-либо преступления. Я не вижу ничего, за что человек этот мог бы быть осужден на смерть. Я его накажу для порядка и отпущу.
Но иудеи отвечали ему, что по их закону Иисус должен умереть, потому что объявил сам себя Сыном Божиим. А и имя Божье само даже произносить вслух нельзя!
— Не вижу я и в этом великого греха, — проговорил Пилат.
И тогда начали исходить из себя в злобе первосвященники и старейшины, опять обращаясь к Иисусу и задавая оскорбительные вопросы, но и тут Иисус не проронил ни слова. Первосвященники гудели, как растревоженный улей, а народ, стоявший невдалеке, хранил пока свое обыкновенное безмолвие: пока лошадь не двинется — телега не стронется.
Пилат снова возвысил голос, желая отпустить Иисуса. Но тут кто-то из первосвященников крикнул режущим ухо фальцетом: «Распни, распни его!»
Пилата стало уже раздражать это ослиное упрямство иудейских священников. Он тогда обратился к толпе:
— Какое же зло сделал вам этот человек? Я же сказал, что ничего достойного смерти не нашел в нем, а посему, наказав, отпущу его.
Но тут начался такой бедлам, поднялся такой ор! Уже и народные представители включились в общий хор и яростно вопили: «Р-р-р-распни-и-и!..Р-р-распни- и-и его!..»
Осточертело все это Пилату. Ненавидел он эту страну, не любил он этот упрямый и своевольный народ, презирал лицемерных и подобострастных первосвященников. К тому же уже яростно начало палить безжалостное южное солнце. Хотелось в тень, хотелось пригубить еще холодного вина, разведенного на треть родниковой водой. Хотелось забраться в прохладные покои и лечь с какой-нибудь из многочисленных книг любимого им Платона — он был поклонником греческой философии — и уплыть в своих мыслях далеко-далеко из этой вонючей провинции!
А толпа, между тем, продолжала с великим криком требовать распятия Иисуса. Прокуратор Иудейский, поднял руку, и тут же воцарилось гробовое молчание, порождая звенящую тишину… Был еще последний шанс, которым решил воспользоваться Прокуратор.
