Поездка в товарном вагоне была крайне утомительной. Три дня и две ночи показались мне вечностью. Но встреча в Лёике была незабываемой. Толпы людей на тротуарах. На всех домах флаги. Нас приветствовали торжественнее, чем любую армию победителей. Нас разместили на ночлег в высоком здании. В моей памяти остались только лестницы, много лестниц. Я отказался от ужина и сразу уснул. Я спал в одежде: в новых черных брюках и серой непромокаемой накидке, которые мне выдали перед отъездом из Дахау. Проснувшись утром, я обнаружил, что остался один в комнате – все уже ушли.
Я вышел и с опаской стал спускаться с лестницы. От слабости кружилась голова. На улице было оживленное движение, и я в нерешительности остановился на тротуаре. Ко мне подошел невысокий мужчина лет тридцати в рабочей одежде и крепко взял меня за руку.
– Пойдем со мной.
– Куда?
– Ко мне домой. Для меня большая честь принять политического заключенного. Жена хорошо угостит тебя.
– Мне не хочется есть. Я ничего не ем уже несколько дней.
– Она приготовит то, что ты захочешь.
– Жареный картофель и бифштекс? – с недоверием спросил я.
– Конечно, – ответил он.
Я пошел с ним. По дороге он объяснял всем, что его гость – политический заключенный. Хозяйка дома и в самом деле приготовила жареный картофель и бифштекс, и, к своему удивлению, я набросился на еду как волк. Пришли соседи, не из любопытства, а чтобы выразить мне свои дружеские чувства.
– В этом районе живут в основном коммунисты. Мы бедные люди, но сделаем для тебя все, что сможем.
Они собрали для меня семьсот франков и продукты: около килограмма сыра, кусок сала, хлеб, яйца. Я взял подарки, чувствуя себя совершенно счастливым. Только сейчас я по-настоящему понял, что вернулся домой.
Вечером мы ходили в кино. Сначала меня не хотели пропускать, так как мой вид не внушал контролерам доверия. Но Друг сказал:
– Как хотите, но сейчас я приведу сюда мужчин с нашей улицы, и мы выгоним всех зрителей из зала и будем крутить картину только для этого парня.
После этого меня пропустили без билета. Меня уложили спать на кровати в спальне. Проворочавшись полчаса с боку на бок, я начал задыхаться от кашля, мне было душно. Тогда я улегся на полу и сразу уснул.
На следующий день мои гостеприимные хозяева стали расспрашивать, как я жил в лагере и откуда я родом. Рассказывать о лагере у меня не было желания, а возвращаться домой с известием о смерти отца я боялся. Тогда я еще не знал, что фамилии узников Дахау, прибывших в Лёйк, в тот же день были переданы по радио, и мои родные уже приезжали за мной на такси, но, к их глубокому огорчению, им не удалось найти меня в городе.
После обеда супруги проводили меня на вокзал, помогли сесть в вагон и не уходили до тех пор, пока поезд не тронулся. Я доехал до Хасселта. Там мне тоже помогли выйти из вагона, усадили на скамейку и позвонили в Мол.
Через час я встретился с мамой и со своим будущим тестем.
– Ты неплохо выглядишь,- сказала мама. Ее обмануло мое отекшее лицо и новенькая
накидка. Я почувствовал, как она сразу сникла, когда обняла меня. Отец Мариетты молчал.
– Как Мариетта? – спросил я.
– Едва не погибла.
– Где она?
– В Швейцарии. Она еще не в состоянии ехать домой. Наверное, она уже никогда не сможет ходить.
Но я уже не беспокоился – раз она жива и не в лагере, значит, все в порядке. И если она никогда не сможет ходить, то это не так важно. После ада лагерей любая жизнь покажется раем.
– Папа умер,- сказал я наконец.
Итак, я дома. Когда я встал на весы, во мне оказалось 35 килограммов. – Надо вызвать врача,- сказала мама.
– Не надо. У меня же ничего не болит. Завтра пойду на рыбалку, – успокоил я ее.
Но врач все-таки пришел, и меня немедленно уложили в постель. Врач сказал, что я опасно болен. У меня оказался двусторонний плеврит. А кроме того, воспаление сердечной мышцы, синусит и тахикардия. Я был обречен почти на год постельного режима.
А в это время газеты уже начали писать, что нельзя слишком строго судить военных преступников за их «заблуждения».
ЭПИЛОГ
Прошли десятилетия.
Одна голландская газета обозвала меня вурдалаком за то, что я написал книгу об истории нацистских концлагерей. Меня обвинили в любви к покойникам.
Да, я любил многих погибших. Среди них мой отец. Я разыскал место, где он погиб,- лагерь смерти Флоссенбург, каменоломня Герсбрюк. Никто из окрестных жителей не мог сказать мне, где находится памятник. Через насколько часов поисков я увидел его на горе. Туда вела еле заметная тропа. Я решил повторить путь, которым шел мой отец с камнем на плече, подгоняемый плетьми, пинками и бранью. Не так-то просто было мне преодолеть этот путь после перенесенного инфаркта. Но я все-таки поднялся к памятнику, заросшему травой.
Каликст Миссоттен. Его довезли до Брюсселя. Ежедневно мне, прикованному к постели, говорили, что он поправляется. Но он был уже мертв. Я и не подозревал, что написал для него некролог, когда Фернанд Геверс попросил меня помочь ему составить текст речи на похоронах друга – участника движения Сопротивления. Только через несколько месяцев, когда стало известно о гибели дяди, мама решилась сообщить мне о смерти Каликста. Его отец стал регулярно навещать меня. Он со слезами рассказывал мне о своем единственном сыне. И я никогда не забуду его слова: «Лучше умереть, чем стать предателем родины».
Моя тетя погибла в Берген-Бельзене. Ее не отравили газом и не расстреляли. Она умерла обычной смертью заключенных – от голода.
Моя невеста попала под бомбежку на станции Амштеттен во время работы в команде узников Маутхаузена. Перебито плечо. Сломано четыре ребра. Семь переломов бедра. Ее нашел на другой день военнопленный-француз, убиравший трупы. Она держалась за руку своей мертвой подруги и, когда он пошевелил ее, застонала. На крестьянской повозке ее снова привезли в Маутхаузен. Там она несколько недель пролежала на соломе без всякой медицинской помощи. Солома вросла в тело. После освобождения лагеря ее отправили в Швейцарию, где она находилась до сентября, а затем в течение года лечилась в клинике в Нерейселе.
Мой дядя Йос с конца войны живет в инвалидном доме.
Погиб несгибаемый Луи Мертенс. И Жак Петере. И мой командир Густ Ваутерс. И кроткий Камиль ван Бален, успевший написать за свою недолгую жизнь две великолепные книги.
Вот какой ценой мы оплатили победу.
Но и по сей день мы расплачиваемся за нее. Когда я работал над этой книгой, мой голландский друг Герт Пит сказал: «Мы приговорены пожизненно». И это правда. Нам никогда не забыть ужасов войны. Мы обязаны помнить и предупреждать других, чтобы эти ужасы никогда не повторились.
Вот почему я пишу эти книги. Писать легче, чем рассказывать.
Иногда мы боимся заглядывать в зеркало, так как чувствуем себя не вполне нормальными. Для обозначения нашего состояния даже изобрели особое понятие – «синдром концлагеря». Я, например, боюсь оставаться один в закрытом помещении. Всегда стараюсь сидеть лицом к открытой двери. Не могу долго находиться в кинозале. Не выношу работы, связанной с заполнением различных формуляров.
Иногда мы чувствуем страшное одиночество. В тюрьмах и лагерях мы научились скрывать свои переживания, не говорить о себе, постоянно быть начеку, так как малейший промах стоил жизни. И все же нас объединяли товарищество и солидарность. Единство бывших политзаключенных живет и по сей день. Когда мы собираемся вместе, то чувствуем себя дружной семьей единомышленников независимо от национальности.
Но в своих страданиях мы одиноки. За шуткой и бодрым видом скрываем свои болезни, незаметно для других глотаем таблетки, успокаивая расшатанные нервы. Мы стараемся не бросаться в глаза. Мы хотим казаться сильнее, чем есть на самом деле. Заболевая, не торопимся к врачу, так как все еще боимся показаться больными. Когда я плохо себя чувствую, то уезжаю на озеро. Совершенно один, чтобы никто не увидел моей слабости.
Мы никогда не избавимся от страха. Чем больше мы стараемся скрыть его, тем сильнее он живет в нас. Неопределенный, беспричинный страх. Из лагеря мы навсегда увезли с собой горы трупов и смрадный дым крематория. Никто из нас не решался поехать первый раз в те места, где столько выстрадано. Но, приехав туда, мы успокаиваемся. Сейчас там царит вечный мир и покой.
Многие из нас женаты. Есть дети. Мы с трудом привыкали к совершенно новой жизни. Некоторые из нас добились относительного благополучия. Но скольких радостей мы лишены! Мы не можем побегать с дочуркой, не можем поиграть в мяч с сыном. Все мы очень любим природу, но не в состоянии ухаживать за растениями, так как непригодны к физическому труду.
Я вышел из лагеря стариком, хотя мне было всего двадцать три года. С тех пор я ни разу не танцевал, ни разу не сыграл в футбол. Езда на велосипеде изнуряла меня. Я не мог держать в руках удочку.
