Старик завидовал ему! И зависть давила его, как грудная жаба: он бы отвергал сейчас всякого, кто был рядом с Аннушкой, потому что желал, жаждал сам быть с ней!
И он бы никогда не продал ему картин даже за огромные деньги.
Старик проводил их до лестничной площадки и сказал вслед:
— После свадьбы приходи. Я напишу новую картину.
Аннушка помахала ему рукой. Он остался стоять на лестнице, смотрел, как они спускаются, и еще раз сказал:
— Приходи после свадьбы!
Гребень на его макушке опал и обнажил лысину…
Ночью он совсем потерял покой. Аннушка спала в комнате бабушки Полины, и он дважды подкрадывался к двери, чтобы разбудить ее и сказать все, что он думает о ней, о ее пороке, о старике художнике и его шедеврах. Подкрадывался, стоял и, протрезвев, тихо уходил к себе.
Однако там старик кричал ему в ухо:
— Приходи после свадьбы!
После свадьбы он, Кирилл, отправится в часть, а она останется здесь и будет ходить к старику, раздеваться в его грязной мастерской, и ее красота, ее тело, запечатленное на холсте, купят потом за миллионы, чтобы богатые, развращенные люди, пялясь бессовестно, могли «оценить искусство».
Пометавшись по комнате, Кирилл пошел к Аристарху Павловичу, без стука приоткрыл дверь, позвал шепотом — вроде пусто. Вошел на цыпочках, решив, если спит, то не будить и уйти назад. В комнате не было никого, и дверь заперта снаружи. Аристарх Павлович, скорее всего, ушел на дежурство.
И поговорить было не с кем…
Он сел на диван и вспомнил, как хорошо было в день его приезда! И сейчас уже просто так не погулять, не погусарить с песнями и стрельбой. И уже никогда не вернуть того веселого и бесшабашного состояния, потому что теперь всегда, всю жизнь будет стоять рядом с ними этот страшный старик. Он возбудил в Аннушке сознание своей красоты, возвеличил ее и тем самым оставил в ее существе черный мазок порока. Он превратил ее красоту в модель и теперь, как мерзкий сутенер, торгует ее телом…
Пистолет!.. Кирилл откинул спинку дивана, сунул руку — кольт был на месте, тяжелый, красивый, передающий руке скрытую в металле дерзость и отвагу. Четыре патрона, вычищенные Аристархом Павловичем, золотились в окне магазина.
Пойти и застрелить его! Спокойно постучать в двери, и когда он отопрет — выстрелить сразу, не раздумывая. Всего один раз нажать на спуск, и Аннушка навсегда избавится от его гипнотического влияния, а он, Кирилл, — от позора… Только не думать ни о чем! Старик заслужил смерти, ибо его маниакальная страсть разрушает судьбы людей. Не думать! Сделать все просто, как в тире! И в тот же миг забыть…
Никто никогда не раскроет тайны этого убийства. Старик получает большие деньги, связан с коммерсантами и банками. Его убили рэкетиры, мафиози, а картины похитили!
С пистолетом в руке он тихо вернулся в свою комнату и стал собираться. Под брюки пришлось надеть офицерский ремень, чтобы вложить за него тяжелый кольт, а поверх спортивной майки — легкую куртку-ветровку. Он просто собирался на прогулку, побегать трусцой по ночному городу! Из дома он вышел через окно и неторопливо побежал по Дендрарию. На ночь у ворот выставлялась охрана, и чтобы никто не видел его, Кирилл перемахнул через забор.
В половине третьего ночи улицы были пусты, лишь изредка проезжали машины «скорой помощи», почтовые грузовики и хлебовозки. Кирилл отыскал дом, в котором помещалась мастерская, прячась в тени, обошел вокруг — в черном квадрате огромного окна на крыше отражались далекие фонари… И только сейчас он сообразил, что старик не живет в мастерской, но в любом случае, есть он там или нет, стучаться к нему не имеет смысла. Надо войти тихо и не будить глухого старика…
Через соседний подъезд он поднялся на плоскую крышу, залитую битумом и заваленную прелыми листьями, приблизился к мансарде. Между окном во всю стену и краем крыши был карниз, опутанный колючей проволокой: видимо, в мастерскую часто забирались воры. Кирилл отыскал доску, просунул ее сквозь проволочное заграждение и прошел по ней к форточке. Открыть шпингалеты не составило труда, но когда он двинул створку рамы, с подоконника полетели какие-то банки, деревянные бруски и бумажные рулоны. На грохот никто не отозвался. Он выждал несколько минут и забрался в мастерскую.
Свет дальних фонарей выхватывал из мрака всю переднюю часть помещения, и все-таки передвигаться было трудно. Кирилл то и дело спотыкался и наталкивался в хаотично загроможденной мастерской. Старика не было…
На мольберте сохла картина — Аннушка, чуть изогнувшись, лежала на белом покрывале, и в полутьме, не знай Кирилл, что это полотно, ее можно было принять за живую. Мрак придавал ей таинственность и очарование, расплывчатые очертания фигуры создавали полное впечатление живого тела: казалось, ее высокая грудь слегка вздымается от дыхания и подрагивает мягкий провал живота.
Кирилл спрятал пистолет за ремень, отошел от мольберта — позади оказалось кресло, в котором он сидел днем.
Как только картина высохнет, ее унесут и повесят в коммерческом банке, в кабинете какого-нибудь мафиози. Или на всеобщий обзор — смотрите, какие мы состоятельные! Смотрите, что делают деньги! Мы покупаем женскую красоту…
Он вскочил и поднялся на антресоли, где картины стояли пачками, прислоненные к стенам. Не хотел показать своих шедевров гнусный старик, не поборол зависти, не простил ему молодости и удачи… Кирилл разворачивал полотна к свету, смотрел и отставлял — мелькали какие-то пейзажи с домами, церкви, кладбищенские литые оградки в зелени, портреты стариков с орденами, заводские трубы и конструкции… Но вдруг у Кирилла дрогнули руки — Аннушка лежала на траве, закинув руки за голову, и пучки яркой осоки лишь слегка заслоняли обнаженные груди и бедра. Он отставил полотно в сторону, взял другое, больше размером: Аннушка стояла перед зеркалом, и какая-то свисающая тряпка заслоняла ее фигуру, но в зеркале она представала во всей красе… На третьем холсте она лежала на чем-то черном между свечей, и в отблесках розового пламени бугрились все выступающие части тела…
Он перерыл все завалы картин, обшарил углы, перебрал подрамники с чистым холстом и обнаружил еще шесть полотен, где Аннушка была изображена в дымчатых, просвечивающихся одеждах либо обнаженная. С той, что стояла на мольберте, всего набиралось десять, и нечего было думать унести эти картины за один или за два раза. К тому же как идти с ними ночью по городу? Мысль заметалась — спрятать на время где-нибудь в подвале, закопать, сжечь во дворе, однако «чуткий инструмент» выхватил из мешанины инструментов на верстаке остро заточенный скальпель…
Холст распадался под ним с тихим треском. Полотна, обрезанные по подрамнику, выпадали на пол и медленно, словно береста на солнце, скручивались в сдвоенные трубки. Все десять картин уместились в один тяжелый рулон. Кирилл отыскал шпагат, перетянул его в нескольких местах и из остатков шпагата сделал ручку, чтобы удобнее нести. Скальпель он засунул между полотен и огляделся…
Отовсюду со стен на него смотрел старик, в сумраке напоминавший демона.
— Приходи после свадьбы!
Нет, пока он жив, все будет продолжаться. Она придет к нему после свадьбы, и он пожалуется, что картины похищены. Начнется все сначала…
Надо было уходить, кончалась короткая летняя ночь и небо за окном посветлело. Кирилл стоял посередине мастерской с рулоном холстов и не мог двинуться с места. Его было не убить, не хватило бы патронов, поскольку старик казался вездесущим и бессмертным. На портретах он щурился и надменно улыбался, словно говорил — я стар и страшен, я немощен и уродлив, но она все равно придет ко мне и с удовольствием снимет одежды передо мной. Ей нравится позировать перед стариком, ибо в контрасте с моей убогостью она становится еще прекраснее. Ей доставляет радость, что я смотрю на нее, трогаю руками; ей приятно, когда я молюсь на нее, ибо для красивой женщины моя молитва — высший смысл ее жизни. Я — чародей! Я создаю ей вечное, нетленное тело, которое сохранит красоту и после ее смерти. Ты же, молодой и удачливый, не способен принести ей такое счастье и можешь лишь физически, недолго обладать ею. Но она все равно принадлежит только мне!
Он не мог объяснить, почему это так, но понимал, что это действительно так! Иначе бы Аннушка не стремилась сюда, словно завороженная, и Кирилл чувствовал: всякое препятствие ее стремлению вызовет гнев и немедленный разрыв. А если он ничего не сказал и не сделал в тот первый день, то теперь уже поздно что-либо делать и говорить. Он понял, что власть над женщиной — эта такая же неуправляемая стихия, как гроза, зима или наводнение, и не существует в мире правил или законов, следуя которым можно овладеть чувствами и волей женщины. Даже самая преданная и страстная любовь никогда не в силах покорить ее до конца; все равно останется некая глубинная суть, не подвластная ни самым тонким, изощренным чувствам, ни доскональным знаниям ее непредсказуемой психологии.
