использовать?
И сразу придумал.
— Это даже к лучшему, — сказал он Берзину на следующей встрече. — В нашем плане из-за спешки было одно слабое место. Петроград. Мы устраним большевистскую верхушку в Москве, но для всей России главным городом страны по-прежнему остается Питер. Он больше, туда тянутся все кровеносные артерии, и он — гнездо революции. Если в Москве всё держится на Ленине и Троцком, то в Питере — на председателе Петросовета Зиновьеве и председателе Петрочека Урицком. Переворот в Москве еще не будет означать падения советской власти. Зиновьев с Урицким мобилизуют огромную армию питерских рабочих, возродят Красную Гвардию, и у Гидры вырастет новая голова. Теперь у нас появилось время устранить эту опасность.
— А как вы можете ее устранить? — спросил Берзин.
— С вашей помощью. Смольный ведь тоже охраняют латыши. Подумайте, нет ли там среди командиров ваших друзей или хотя бы знакомых?
— Есть, — ответил славный прибалт. — Карлис Алдерманс, с которым я лежал в госпитале, и Артурс Лацис, мы вместе выходили из окружения. Оба служат в Сводном латышском полку. Карлис командует батальоном, Артурс — ротой.
— Давно вы с ними виделись?
— Раз в месяц я езжу в Петроград. Там живет моя сестра Ильзе с детьми. Отвожу им продукты. Вы же знаете — в Питере совсем голодно. Заодно встречаюсь со старыми товарищами.
— Отлично! Каких они взглядов? Коммунисты или латышские патриоты?
— Все латыши патриоты, даже коммунисты. Но Алдерманс и Лацис беспартийные.
Рейли азартно улыбнулся. Всё складывалось просто великолепно.
— Ну, как они относятся к вам, я не спрашиваю. К вам все относятся с уважением. — Усмехнулся, видя, что Берзин засмущался. — Скромность — штука хорошая, когда ее не слишком много. Человек должен знать, в чем его сила, и уметь ею пользоваться. В общем так. Завтра отправляемся в Питер. Оба. Потолкуете со своими боевыми товарищами, а у меня там тоже есть товарищи, и тоже боевые. Если мы соединим их усилия, за «Северную Коммуну» можно не беспокоиться.
В день, так и не ставший историческим, двадцать восьмого, они выехали в Петроград разными поездами — из осторожности.
За Сиднеем-то слежки не было, на это у Чрезвычайки ума хватило — знали, что опытный разведчик моментально почует и тут же исчезнет. Но предприимчивый товарищ Петерс мог на всякий случай приглядывать за Берзиным. В связи с отсрочкой операции Эдуард отпросился у большевистского Макиавелли в трехдневный отпуск по семейным обстоятельствам и даже получил для сестры ордер на обеспечение продуктами из распределителя Губчека. «Считайте, что купили талоны на белки, жиры и сахар за английский миллион, который вы мне принесли», — пошутил Петерс.
В северной столице договорились существовать тоже порознь. Рейли дал соратнику два дня на переговоры с Алдермансом и Лацисом. Встречу назначили на тридцать первое, в Адмиралтейском сквере, около памятника Пржевальскому.
Сиднею и самому нужно было подготовить своих.
Прежде всего коммандера Кроми. Непростая задача, с учетом плотной чекистской слежки за британским военно-морским атташе.
Утром, прямо с вокзала, Рейли отправился на Миллионную, где в здании британского посольства проживал капитан. Сразу заметил в подворотне точильщика ножей, которому в таком месте рассчитывать на клиентов явно не приходилось.
В начале одиннадцатого из подъезда вышел Френсис, сел в автомобиль с британским флажком. «Паккард» выплюнул серый дым, отъехал. Точильщик махнул рукой. Из соседней подворотни кто-то в кепке и подпоясанной толстовке выкатил велосипед, разбежался, перекинул ногу через раму, закрутил педали. В европейском городе Петрограде велосипедистов на улицах было много, и всё же работали местные чекисты очень уж грубо. А может быть, нарочно демонстрировали англичанину свое присутствие.
Дождавшись, когда точильщик уйдет, Сидней прошел мимо двери, на которой сверкали золоченые лев с единорогом, и на ходу сунул в прорезь для писем записку в наглухо заклеенном конверте с вензелем TS, «top secret». Персонал знает, кому следует передавать подобную корреспонденцию. Внутри личным шифром, по которому Кроми опознает отправителя, лаконично: «Triple X. 31 noon».
Для встреч особой важности, которые могли проходить только в безопасной обстановке, имелся экстренный метод проникновения во внутренний двор миссии: туда можно было попасть с набережной Лебяжьей канавки по канализационной трубе. Этим малоприятным маршрутом Сидней еще ни разу не пользовался, но деваться некуда, придется.
Теперь — к Саше Грамматикову.
Александр Николаевич, разумеется, был дома. Он теперь всегда был дома. Вскоре после октябрьского переворота Грамматиков объявил «домашнюю забастовку» — сказал, что не выйдет на улицу до тех пор, пока Петербург (названия «Петроград» он не признавал) вновь не станет «нормальным городом».
Каждое утро Александр Николаевич надевал свежую рубашку, пиджак, галстук с золотой заколкой, вдевал в бутоньерку цветок — и оставался в квартире. При этом был полностью в курсе событий, даже тех, о которых не сообщалось в газетах. Грамматиков лично знал всех, кого имело смысл знать в городе, и несколько часов в день проводил у телефона. О том, что происходит на улицах, ему рассказывала жена Ксения Аркадьевна. Слушая ее, Александр Николаевич вздыхал и морщился.
Жена-то производила вылазки каждый день. Навещала знакомых, доставала продукты у надежных спекулянтов. Поскольку прислуги теперь не стало, готовила сама, не хуже ресторанного повара. Ее гурман-супруг не считал военный коммунизм оправданием для того, чтобы ограничивать меню, и стол у Грамматиковых накрывался почти такой же, как до революции. Деликатесы ведь исчезли не совсем — рыба в озерах не перевелась, дичи в лесах стало только больше, в уцелевших оранжереях зрели ананасы и цитрусы, просто все вкусности переместились с прилавков на черный рынок, и за хорошую плату в голодном городе достать можно было что угодно. Сразу после февральской революции, когда никто еще этого не делал, прозорливый Александр Николаевич снял с банковского счета все свои немалые средства и обменял бумажные рубли на империалы. По утрам он выдавал жене одну желтую монетку, на которую ныне можно было купить больше, чем год назад на сто рублей — золото невероятно поднялось в цене.
Более непохожего на Сиднея человека, чем Грамматиков, казалось, не сыскать на свете, и всё же это был настоящий друг, один из самых близких.
Хотя что значит «непохожего»? В молодости они были одного поля ягоды. Судя по старым фотокарточкам, юный Саша был худ и остроглаз. Хотел переделать мир, подпольничал, бывал под арестом, сбежал с каторги в эмиграцию, водил знакомство с Владимиром Ульяновым, будущим Лениным.
А потом к нему, как к Сиднею, пришло satori — только лет на десять раньше и совсем иного рода. Несколько месяцев эмигрант читал философские книги, потом несколько недель напряженно размышлял
