до потасовки. Но потом Фрумкин вдруг поднял руки: сдаюсь, сдаюсь! — и расхохотался.
— Хотите арестовать меня, капитан? Пожалуйста. Но поверьте мне, нехорошо, когда еврейские ребята друг с другом так поступают.
Кирш, с побагровевшим лицом, едва сдерживался. Но все же взял себя в руки.
— Может, вы удивитесь, — сказал он Фрумкину, — но я все время так поступаю.
Фрумкин обернулся к Джойс, которая с досадой следила за их перепалкой.
— Вы знаете, как евреи попали в Англию? — спросил он у нее. — Корабль из России причалил у Лондонских доков. Кто-то встал и крикнул: «Нью-Йорк!» — и все, кто поглупей, сошли на берег.
Джойс даже не улыбнулась. Фрумкин посмотрел на Кирша, тот тоже стоял мрачный.
— На одном корабле, дружище. Ваш народ и мой. На вашем месте я бы не стал задирать нос, — продолжал Фрумкин.
— Мои предки из Голландии, — начал Кирш. — Мы в Англии уже два столетия. — И говоря это, Кирш понял, что смешон.
— А, отлично. Может, ваш прапрапрадед водился с Ротшильдами? Может, в таком случае вы одолжите сэру Джеральду денежек на реставрацию Иерусалима?
Конец этой словесной дуэли потонул в громких криках толпы. Соколы наконец взмыли в воздух и, широко расставив длинные крылья, принялись кружить, нарезая виражи — самец гонялся за самочкой.
— Они трахаются в воздухе, вы не знали? — произнес Фрумкин. И, глядя на Джойс, добавил: — Представьте, как классно.
Кирш и Джойс лежали рядом в комнате Джойс. Джойс, усталая, заснула после любовной битвы. Кирш лежал и смотрел в потолок — перед глазами, как ночные видения, проносились события последних двух недель. Джойс повернулась во сне, уткнулась лицом ему в плечо, положив руку на его узкую грудь. Он притянул ее к себе, вдыхая горьковатый запах ее волос. Он снова хотел ее, но сегодня она была такой неистовой и исступленной, что, несмотря на то, что им было хорошо вместе, у него возникло подозрение: не он должен быть сейчас с ней в постели. Вот почему он медлил, наслаждаясь этим мгновением тихой нежности, даже если она видит себя в объятиях Блумберга или кого-то еще.
Утром они сидели на лужайке на плетеных стульях. Джойс вынесла из дому чайник и тарелку с нарезанным сыром и хлебом. Забавно, подумал Кирщ: впервые за много месяцев он не сам готовит завтрак, а его кормят, и это было приятно. Жара, которую в последние дни принес пустынный ветер, начала спадать, воздух был теплым и свежим. Садик, почти идиллический под чистым голубым небом, был не лишен все же этакой сельской английской неухоженности. На лужайке трава по пояс, в изгороди меж камней торчат непокорные пучки разросшегося иссопа. По краям крыльца — розовые мальвы в жестянках из-под оливкового масла. Впервые Кирш, кажется, понял, почему евреи из разных стран так хотят здесь жить, хотя его догадка — не имевшая отношения ни к политике, ни к гонениям, ни к религии, истории и всему такому, а связанная исключительно с растениями, солнцем, сексом и любовью, — эта его догадка, вероятно, расходится с мнением большинства.
Он поделился с Джойс, но она, как обычно, ответила с присущей ей резкостью:
— Все, что ты назвал, можно сказать и об Италии, и о любой другой средиземноморской стране, где тепло, цветут красивые цветочки и порхают яркие птички. Неужели ты совсем не сочувствуешь сионистам? Я хочу сказать, они ведь не многого просят, учитывая, сколько евреи дали миру — а им за это, добавлю я от себя, даже «спасибо» не сказали.
— Не надо меня учить, я все-таки еврей, не забывай.
— По твоему поведению этого не скажешь.
— А как еврей себя ведет?
— Идет по жизни с гордостью, мне так кажется.
— Ты говоришь о сионистской гордости?
— Хотя бы. Но скажи, что за радость быть англичанином? Хотя, конечно, тебе это нравится, ты же служишь империи.
— Что-то не припомню, чтобы твой супруг размахивал сионистским флагом. И вообще, он же для Росса церкви рисует.
— Заткнись! Марк к этому не имеет никакого отношения. Он просто замечательный художник. Гений на самом деле.
— Художники — исключение, значит? А как насчет твоего приятеля Фрумкина? Он поможет осушать здешние болота?
Джойс, как ему показалось, смутилась было, но ответила вполне спокойно:
— Понятия не имею.
И, словно подтверждая мысли Кирша, что природа намного интереснее политики, над садом пролетел удод — Джойс невольно им залюбовалась. Весь ее запал вдруг выдохся, и она произнесла задумчиво:
— Наверно, лучше мне было поехать с Марком.
Вообще-то, пока у них шел спор о сионизме, Кирш думал совсем о другом. Ему хотелось сказать ей: «Я тебя люблю» — и он уже почти собрался, когда она заговорила. А теперь он словно онемел. Удод метнулся обратно — черкнул черно-белой молнией над высокой травой. Кирш следил за его полетом. И в досаде, из ревности или просто от смущения, ответил:
— Это было невозможно.
— Что ты хочешь сказать? Что он не хотел меня брать с собой? Поверь, я бы сумела его уговорить.
Теперь Кирш оказался перед выбором. Признаться в сговоре с Россом — или воспользоваться отговоркой, которую Джойс невольно ему подсказала. Он мог бы ответить: да, он знал, что Блумберг хотел ехать один. Но что это ему даст? Утратить ее уважение лучше, чем ее потерять.
— Прости, — сказал он.
— Ничего, — ответила она, чуть смягчившись. — Уверена, многие думают, что я хотела ехать, а он мне не разрешил. В любом случае, правда колет им глаза.
Она собрала посуду, отнесла в дом.
Где-то неподалеку зазвонил колокол, приглашая прихожан на воскресную утреню, за ним в отдалении подали голос другие, и вскоре радостный перезвон множества колоколов наполнил всю округу. Кирш вспомнил школьную часовню в Сент-Поле, где он учился в тот год, когда началась война. Киршу и еще одному мальчику — О’Кифу, католику, дозволялось не присутствовать на богослужениях, но Кирш все равно ходил. Он обожал гимны: «Спаситель мой, с Тобою до конца…», и этот, самый любимый, «Паломник». «В любых невзгодах стойким будь, — с жаром пел Кирш, — за Господом пускайся в путь» [61]. И никого это, кажется, не удивляло, лишь старший воспитатель Дженкинс порой как-то странно поглядывал на него, а один раз, после того как Кирш допел вместе с другими особенно красивый, положенный на музыку псалом, регент церковного хора Мерлин-Смит, краснолицый валлиец с зычным голосом, остановил его на выходе из церкви: «Вижу, вам нравятся гимны, мистер Кирш? Что ж, их написал ваш народ. Полагаю, вы можете их петь!»
Джойс вернулась. Подошла к нему сзади, обвила
