— Простите…
— Тсс… Успокойтесь. Все хорошо. Не надо волноваться…
— Сам не знаю, что на меня находит…
Солнце скрылось в облаках, и светлая полоска в комнате разом потухла, будто ее уронили на пол. Пробст захрипел, как бы с тихим торжеством. Слышите? Я здесь. Все еще здесь. Не обольщайтесь…
Господи, какой пассаж! Герман высвободился и сел на диване как положено. Эрмелинда тоже смутилась. С обиженной детской гримаской она обмахивалась веером, одновременно стряхивая с юбки пыль. Оба старательно прятали глаза.
— Простите меня, — пролепетал Герман. — Не знаю, как вам объяснить. На меня иной раз находит. Корни слабые, временами я словно теряю почву, понимаете, вот как сейчас или другим манером. То-то и ужасно, я этого не хочу, сопротивляюсь изо всех сил. Вы должны меня простить. Зрелище неблаговидное, знаю, но я правда ничего не могу поделать…
— Конечно-конечно, не тревожьтесь. Но ведь, если вы нездоровы, надобно что-то предпринять?
— Что я могу предпринять?
— Поезжайте, например, в Карлсбад, на воды.
— В Карлсбад! С тем же успехом можно и в Вест-Индию отправиться. На самом деле это, наверное, не болезнь. Ах, не будемте говорить об этом. Все произошло так неожиданно… Вы, может быть, читали путевые заметки обер-лекаря Бреннера?
— Кажется, да. Старая-престарая книга с гравюрами на дереве. А почему вы о ней вспомнили?
— Сам не знаю. Так, к слову пришлось. Есть там одна глава, которая очень меня напугала. Помните рассказ о стране к востоку от Счастливой Аравии?
— Смутно. Какие-то бабьи сказки о людях, что живут запахом земли и цветов?
— Нет, я имею в виду совсем другое. Страну вечного мрака. Солнце никогда туда не заглядывает, там царит вечная ночь. Бреннер пытается объяснить сей феномен, но дело не в этом. Самое удивительное… Бреннер полагает, что во мраке живут люди. И приводит кой-какие доказательства… Вы можете представить себе такое? Всегда жить в непроглядном мраке. У них и в языке, верно, нет названий для разного времени суток, кроме одного — «ночь». Странно, должно быть. Жить словно в тихом отчаянии, без надежды на перемены. В спокойной уверенности. Ведь ночь не может стать темнее, чем она есть…
— Но, пастор, уж не хотите ли вы, чтобы я поверила…
— Да-да, понимаю, это кажется нелепым, варварским, и все же… очень, очень заманчивым.
— Жить в темной стране?
— Да.
— Тогда расскажите еще.
— Темная страна граничит с обычной страной, или с почти обычной, я не помню точно, может, у тамошних обитателей было лицо на груди, или огромные уши-крылья, или еще что-нибудь в таком роде. Это не имеет значения. В самом главном они подобны нам, европейцам. В их стране всходит и заходит солнце, день следует за ночью, а ночь за днем, и ночью с надеждой говорят: скоро встанет солнце! Люди там довольны своим миром. Им не слишком интересен мрак, что вздымается у их пределов. На расспросы Бреннера они пожимали плечами, смущенно посмеивались. О странностях лучше не думать. Задавай поменьше вопросов — и все будет хорошо. Но в пограничных областях живут и другие люди, диковинное племя, осколок номадов. Дом их не в стране мрака и не в том краю, где солнце вершит свой обычный бег. Они ставят свои кибиточные города вдоль границы, всегда в пути, всегда в движенье…
— Да?
— Читая обо всем об этом, я ужасно разволновался.
Герман спрятал лицо в ладонях, мысли ворочались с трудом. Несколько раз он открывал рот, как щелкунчик, но не издал ни звука. Эрмелинда сидела выпрямившись, слушала. Уголки ее губ нервно подрагивали, словно она едва сдерживалась, чтобы не засмеяться над этим дурацким рассказом. Руку она крепко прижимала к горлу.
— Вот как. И что же дальше?
— Они живут у самой границы. Совсем рядом с их кибитками вздымается мрак — исполинская черная стена. Представьте себе отвесную скалу, только мягкую, бархатистую, податливую, как вода. Случается, самые храбрые из кочевников подходят вплотную к этой ночной стене и пытаются заглянуть внутрь. Может быть, порой их глазам удается привыкнуть к темноте, и они различают то и это — промельк лица, горящий костер, руку с мечом, королевскую корону, которая медленно поднимается и опускается, да мало ли что еще. Они зажмуривают глаза, ощупывают мягкую теплую поверхность мрака, настороженно вслушиваются в темноту и, может быть, различают голоса и шаги босых ног по песку. Случается, они до плеча запускают руку в этот мягкий мрак, чтобы осязанием воспринять чуждую стихию. Рука потом светится точно посеребренная. Но свечение быстро слабеет, и немного спустя рука выглядит как раньше. Я читал об этом у Бреннера. И не понимаю…
Герман стиснул ладонями виски и застонал. Эрмелинда в кресле подалась вперед. Лицо ее вспыхнуло румянцем, нервная улыбка шевельнула уголки губ.
— Да-а?.. А что потом?
— Не знаю. Но порой… как бы это сказать? Ими овладевает страх: там что-то произошло. Они бегут прочь от мрака, сперва молча, потом с криком. Забиваются в кибитки, под опеку женщин. Сидят и стучат зубами, промерзшие до мозга костей, будто их вытащили зимой из проруби…
— А что там произошло?
— Не знаю.
— Ну, говорите же, что это было! Что там произошло?! На границе мрака…
— Ах, если бы я знал…
— Говорите же, говорите!
— Трудно сказать. Я не знаю. Бреннер тоже понятия не имеет, он ведь не объясняет ничего, только описывает, а если и объясняет, то объяснения его никуда не годятся… Что там было? Манящий крик? Какие-то слова на чужом языке, которые они вдруг уразумели? Лицо, вдруг отчетливо проступившее из мрака? А может, просто внезапное постижение, вспышка покоя и ледяного отчаяния. Я пока не знаю. Только разволновался очень, когда читал об этом. Но еще более удивительно…
— Что?
— Еще более удивительно, невероятно и пугающе… У Бреннера сказано, что-де немногие из этих людей, быть может отдельные избранники, входили во мрак и жили там… И после воротились назад…
— Ох, нет…
— Согласен, это невероятно. Если угодно, бесчеловечно. И читать об этом до крайности унизительно. Я так живо ощутил собственную слабость, что был едва способен переворачивать страницы…
В комнате становится тихо. Но тут есть тепло и запахи. Тепло, проникающее сквозь круглые бутылочно-зеленые стекла окон. Запахи книжных переплетов и плесневелых страниц, затхлый дух портьер, мебельной ткани и набивки, нездоровый запах Германа и свежий — Эрмелинды. Они не чуют ничего. Каждый замкнут в ауре собственного бытия, как святые на старинных полотнах заключены в золотой кокон славы. И хотя ничего не произошло, хотя ни он, ни она не заметили перемены, коконы эти ширятся, приближаются друг к другу и мягко соединяются, как два красочных пятна на акварели. И вот уже один круг объемлет обоих. Но пройдет еще много времени, прежде чем у них забрезжит догадка о случившемся.
— Я не хочу уезжать.
— Простите? Не понял. — Он чуточку покривил душой. Кое-что он понял уже сейчас, только еще не был готов.
— Я не хочу уезжать. И замуж не хочу.
— А, ну-да, исповедь… Вы готовы начать?
— Да.
— Кто хочет, чтобы вы уехали?
— Генерал. Он решил отослать меня в женский монастырь, в Кведлинбург, чтобы я получила там образование. Считает, что я взбалмошна, и надеется, верно, что школа меня укротит. А я не хочу.
— Почему же? Чем вам не потрафил Кведлинбург? Ведь лучшей школы для благородных девиц, пожалуй, и не сыщешь. Достойное воспитание для барышень из знатных фамилий. Принцесса София Амелия тоже провела у монахинь целый семестр.
— Знаю, знаю… Вышивание, игра на арфе, декламация сцен из «Гофолии»{68}… Нет, я не хочу ехать. Не хочу достойного воспитания.
— С позволения сказать, я думал иначе, мне казалось, вы, сударыня, можете расстаться с вашим дядюшкой без большого сожаления.
— Это правда. Я ненавижу генерала. Он деспот и грубиян, вдобавок предается итальянскому пороку… С Длинным Гансом, например. Экий стыд и мерзость!
— Боже милостивый, барышня Эрмелинда, что вы такое говорите! Ведь речь о генерале, о нашем потентате.
— А что, разве это неправда?
— Бог свидетель, барышня Эрмелинда, правд ужасно много, в особенности о жизни знатных господ. Было бы куда как неладно, если б освободить все эти правды из клеток, где они сидят да карябают свои болячки. Сами посудите. Это ведь все равно что впустить в дворцовый салон разом всех генеральских арендаторов. А нешто этак годится? С перепугу они и воздух испортят, и на паркете поскользнутся, и фарфор перебьют и зеркала. На генералов день рождения достаточно отрядить двух-трех выбранных крестьян посмирнее, празднично принаряженных и причесанных, чтоб произнесли коротенькую простую речь, которую им вдолбил Дюбуа. Мужиков и арендаторов, сударыня, очень уж много. Непомерно много…
