– Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. – Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: – Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения…
– Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим…
– Обязательно проводим…
– Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в «Лигу образования» на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: «Книга – могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость». В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом…
Рубакин дружески попрощался и вышел из редакции. Как знать, бывать ли ему еще в этой компании? Решено – покинуть Россию. Впереди эмиграция, может, навсегда? Но мало ли русских, опасных для самодержавия людей, находится за пределами своей родины и в то же время связаны с ней?.. И эта мысль – быть за границей и работать для русского народа – успокаивала его и настраивала на возвышенный лад.
А в редакции «Русского слова», после ухода Рубакина, продолжался о нем разговор.
– Белая ворона из стаи русского купечества, – сказал о Рубакине Дорошевич. – Не успел кончить образование в университете, как попал под наблюдение полиции. Отец хотел «образумить» его, поручил ему управление бумажной фабрикой, а он все это дело завалил, деньги израсходовал на книги и на создание рабочих курсов. Связался накрепко с революционерами, дважды высылали…
– Он мог бы написать отличный роман своего бытия, – заметил Благов, – начать бы с того, как в детские годы отец приучал его торговать вениками в бане, и что из этого в конце концов получилось…
– Он скромен, о себе писать не соизволит, – проговорил Сытин. – Да и занят всегда по горло. Книжечки-то его миллионами расходятся. Понятно пишет для простого, малограмотного народа…
– Да, а ведь сколько он их написал! Я со счету сбился. В настоящее время труды Рубакина очень необходимы, – продолжал разговор Дорошевич. – Они готовят читателей к пониманию глубоких научно-познавательных произведений. Кончится, скажем, через десяток лет этот переходный, подготовительный период, и его книжки, сделав великое дело, отомрут вместе с автором. Такова судьба, подстерегающая нас, многих. Чего доброго, из моих кратковременных фельетонов останется существовать только один «Пирог с околоточным», а остальное разойдется по рукам и исчезнет…
– Нет причин вам, Влас Михайлович, беспокоиться, – сказал Благов, – вы, как писатель, поживете и после своей смерти. Рубакина тоже вспомнят. Ивана Дмитриевича уже в каждой избе знают и не забудут целый век. А вот меня кто и когда помянет добрым словом, если я только тем и занимаюсь, что расставляю знаки препинания в рукописях тех писателей, которые не умеют этого делать?
– Участь незавидная, что говорить, – шутливо ответил на это Сытин. – А ты, зятек, не теряйся, не захотел быть врачом, взялся за перо – пиши! Покойный Антон Павлович тоже медиком был. А ныне врач Смидович-Вересаев смотри как пошел в гору. Не теряйся, пробуй…
– Не умудрил господь…
– Доброго нашел виновника, – сказал Дорошевич, – а вот некоторые, вопреки божьей воле, даже в изгнании не зарывают свои таланты.
– Блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное, – заключил Иван Дмитриевич беседу заповедью и сказал: – Ну, ребята, по местам, дело не терпит пустословия…
…Через некоторое время Николай Александрович Рубакин передавал свою библиотеку «Лиге образования». В торжественной обстановке, перед собравшимися читателями, говорил:
– Передаю лично мне принадлежавшую библиотеку, свыше ста тысяч томов, в нераздельное общественное владение прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции.
Бурной овацией встречены были эти слова русского патриота-просветителя.
Через несколько дней он выбыл в Финляндию, затем переехал в Швейцарию, где и провел среди книг сорок лет.
От партии эсеров он отошел в годы реакции. Фантазеры, террористы и болтуны своими деяниями убедили Рубакииа в бесплодности их идей.
Находясь в Швейцарии, он всегда помогал русским политическим эмигрантам. Дорога к нему была известна Плеханову и Луначарскому, Мануильскому и Крыленко, Вере Фигнер, Коллонтай и многим другим революционерам-эмигрантам.
Наконец Иван Дмитриевич решил отдохнуть, отвлечься от дел своих. Оставив руководить товариществом Соловьева, а Благова и Дорошевича – «Русским словом», Сытин поехал ненадолго посмотреть родные милые костромские места, где прошло его детство.
Сколько раз он видел во сне то самое село Гнездниково таким, каким оно ему запомнилось с юных лет. И речка с омутами и ершами, и бревенчатый мост на толстых столбах, и мужицкие избы с соломенными крышами…
Полвека Иван Дмитриевич не бывал в Гнездникове, приехал – ничего не может узнать: все ему показалось мельче, и река вроде бы обмелела, изб стало меньше. Люди многие вымерли, кто-то, дождавшись «воли», сбежал в города на фабрики. Люди народились новые, он – никого и его никто не узнаёт. Походил, поспрашивал, кто помнит писаря Сытина в Гнездникове? Никто. Вот только двухэтажное волостное правление с выцветшей обшивкой и проржавленной железной крышей – свидетель тех далеких дней.
Из любопытства он заходил в избы. Почти в каждой из них видел сытинский календарь, и часто ему попадались знакомые книги, зачитанные, захватанные, и даже листков недостает – искурены. Эти лубочные книжки и картинки, сказки о ведьмах, колдунах и чертях и «жития святых», разумеется, не произвели заметных сдвигов в костромской деревне. Предрассудки и суеверия по-прежнему живучи. Люди продолжали верить в нечистую силу, и даже эти «нечистые» распределялись по «должностям» со своими, присущими только им, обязанностями.
Леший – хозяйничает в лесу, уводит человека в дебри, иногда безвыходно.
Домашним скотом распоряжается, бережет или портит «дворовушко».
В омутах водится «водяной», главным образом около мельничных плотин.
«Нечистые» действия «банника» ограничены только баней, там он хозяин, вреда особенного не приносит. Но «пугает».
Покровителем гуменников и овинов считается «подовинник». Он если «захочет», то гумно и скирды спалит.
«Кикимору» – представляют страшной, уродливой, оберегающей на полях горох и репу от вороватых ребятишек. Кикимора может и задушить в своих объятиях того, кто ей невзлюбится…
Обо всех подобных суевериях и предрассудках Иван Дмитриевич наслушался в Гнездникове от мужиков, а местный учитель подтвердил, что в «нечистую силу» по всей окрестности люди верят так же, как и в святых угодников. Раз есть «святые», то должны быть и «нечистые». И не теперь они завелись…
Жаловался учитель на предрассудки деревни и не похвально отзывался о лубочных изданиях. Тогда Сытин спросил его:
– А «Русское слово» вы читаете?
– Хожу в правление, там читаю, а выписывать дороговато. Я на эти деньги вместо годовой подписки могу сапоги купить.
Вспомнив напутствие Евдокии Ивановны: «Забыться от всего, не скупиться, ни в чем себе не отказывать и быть добрее с людьми», Иван Дмитриевич послал в редакцию «Русского слова» телеграмму: «Затребуйте Костромы адреса всех сельских школ до конца года и на будущий год всем школам Костромской губернии высылайте бесплатно газету».
Расспрашивал Иван Дмитриевич учителя о секте «иоаннитов» и о приезде кронштадтского протоиерея в Солигаличский уезд для увещевания сектанта Пономарева. Учитель посоветовал ему пригласить из приходского села Плещеева попа Махровского. Поп не замедлил приехать в Гнездниково. Он и рассказал в подробностях всю эту историю.
– Сектант Иван Артамонов Пономарев, узнав заблаговременно о приезде Ивана Кронштадтского, сразу же собрал секту «иоаннитов» и оповестил: «Едет сам бог в образе Иоанна…» – Слух разнесся повсеместно, и, разумеется, народ нахлынул. И вот, – рассказывал дальше поп Махровский, – приезжает к нам в Плещеево Иван Кронштадтский, туда же был приглашен и Пономарев со всей сектой. С Кронштадтским приехала какая-то графиня полоумная с мешком конфет и пряников. Первым делом протоиерей стал разбрасывать ребятишкам гостинцы. Ну, те его окружили со всех сторон, так и лезут под ноги собирать сласти. А он и говорит: «Глядите, глядите, дети меня встречают с радостью, как некогда встречали Христа еврейские дети с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и дети встречают меня. Что сие значит? Значит, что благодать божия живет во мне…» И этих слов его было достаточно, чтобы Пономарев тут же завопил: – «Ты и есть бог в троице единосущный».
