– Не пью.
– Так и не научился? И где – во дворце! Уж там-то пьют не по-нашему. Неужели ни разу не попробовал?
– Случалось. – Бахтиар смутно представил дикую ночь, когда, одурелый, скитался с бездомной собакой по дамбам. Будто сто лет минуло с тех пор.
– Ну и как?
– Чуть не свихнулся. Веришь, нет, выпью – стихи сочинять принимаюсь.
– Почитай.
– Что ты? Забыл. Пьяный бред.
– Ладно. Ты вот что. Не желаешь пить – и слава богу! Не пей. Это зелье такое – кому не идет, тот и нюхать его не должен. Но дурить – брось. Не юродствуй, не отдаляйся от всех. Будь среди нас, хотя и над нами. Женись, живи человеческой жизнью. Иначе плохо кончишь.
– Не знаю. Посмотрим. Надо подумать.
Чудак Джахур. Женщина? Бахтиар мечтает о ней каждую ночь. Не об оставленной Гуль – об этой чертовой Асаль, нет от проклятой спасенья. Но досуг ли сейчас толковать о свадьбах? Преступление. Все нужно отдать войне – боль, нежность, тоску и ласку. Переплатить в ненависть к врагу. О чем думают люди? Почему они столь беспечны?
Или, – Бахтиар вопросительно уставился на площадь, где веселились айханцы, – их способность плясать, петь, пить, жить всякой беде назло – это и есть то оружие, которое поможет им победить?
Уразбай осторожно шепнул Бахтиару:
– Салих вернулся. – И, быстро скосив глаза на пирующих, приложил палец к губам.
– Что… плохие вести? – еле выдавил Бахтиар.
Уразбай хмуро кивнул.
Салих – оборванный, грязный, густо обросший – сидел под стеной, сгребал черными пальцами с блюда вареный рис, уминал его в белые комья, поспешно заталкивал в рот. Изголодался, видать.
Бахтиар криво усмехнулся.
– Не торопись, не отнимут. Ты среди своих. Счастливый. Как раз к плову успел. Значит, любит тебя теща твоя.
– Какая теща? – Банщик доел остатки, вытер ладони полою халата. Блаженно отвалился к стене. – У меня их сроду не водилось. Дайте чаю, ради аллаха! Горю. Пылаю. Дым сейчас пойдет.
– Да, правда, ты ведь холостой, – пробормотал Бахтвар. – Хорошо. Никаких забот. Вольный ветер. Трудно было пробраться в крепость?
Салих устало махнул рукой.
– А приятели где?
Банщик вскинул глаза на старика Бекнияза, встретил его умоляющий взгляд – и низко опустил косматую голову.
– Хасан… в ту же ночь. Не успели от города отойти. Что стало с Эр-Назаром? Не знаю. Разделились, как ты приказал, Бахтиар. В Ургенч не явился. На переправе, наверно, поймали.
– В первую ночь! – вскричал Бекнияз. – Как же так? Ведь я все думал – живой. Придет не сегодня-завтра. А он, выходит, давно покойный? Спасибо, Салих, обрадовал. Слава богу, не дожила старуха до этого часа. Рядом с Олегом похоронил. Не захотела остаться со мной, за Олегом ушла. Русского усыновила, за Хасана принимала беднягу, – объяснил он Салиху с улыбкой смущения. И с глухим звериным стоном рухнул на землю.
– Рассказывай! – заорал Бахтиар. – Видел Тимур-Мелика?
– Нет. Он покинул Ургенч. Рыдайте, правоверные! Султан Турана, хорезмшах Мухамед, сын Текеша, осиротил, прах ему в пасть, сей бренный мир.
– Умер? Где, как, почему? Татары поймали?
– Нет. Сам. Где-то на острове. Говорят, простудился. От страха, скорей всего. Бегал, бегал – добегался.
– Заварил собачью похлебку – и утек, проклятый. – Бахтиар разразился несусветной бранью.
Салих продолжал:
– Перед смертью султан изменил завещание. Не хвастуну Озлаг-Шаху, законному наследнику, – другому сыну оставил престол Хорезма.
– Кому?
– Пожелал, чтоб правил Джелал. Умней, больше сведущ в делах войны.
– Хоть напоследок осла осенило.
– Что толку? Осенило, да поздно. Кипчаки, приспешники Озлаг-Шаха, тотчас взбунтовались. Чуть не убили Джелал-эд-Дина. Что ему оставалось? Он вместе с Тимур-Меликом увел свой отряд на юг. Вскоре сбежал и злой Озлаг-Шах. Ургенч захватил хмурый Хумар-Тегин. Говорят, это глупый, дурной человек. Грозится всех татар искоренить, взять Самарканд, дойти до Соланга.
– Что за Соланг? – угрюмо спросил Бахтиар.
– Страна позади Китая.
Бахтиар уныло свистнул.
– Надейся на таких, – усмехнулся Салих. – Есть слух, что Октай и Чагатай, сыновья Чингизхана, вышли из Бухары, идут на Ургенч. Из Янгикента выступил Джучи. В столице – смятение. Одни плачут, прячут добро, бегут. Другие честь берегут, мечи острят, трусливых корят. Говорят, что умрут, но ворот врагу не отопрут. Ургенчу совсем не до нас, друг Бахтиар
Горе! Горе неслышное. Злость, безнадежность. Долго молчали вожди осажденных, осужденных на гибель.
О чем говорить? Конец. Айхан забыт. Он никому не нужен. Отныне он – остров, затерянный в море. Такой, где скончался беглый султан. Только не волны, прохладные, чистые, плещут вокруг – клокочет, кидаясь на стены, кровавая муть неприятельских войск. И защитникам крепости, если глядеть не вчуже, приходится туже, хуже, чем было покойному сыну Текеша. Он, умирая, мог изменить хотя бы завещание. Айханцы ж теперь уже ничего не смогут изменить. Ни в чужой, ни в своей судьбе.
Пустую скатерть безмолвия свернул старик Бекнияз. Он схватил толстую палку, двинул ею в сердцах по круглому камню – будто не камень лежал перед ним, а глупый череп хорезмшаха.
– Хотите знать, мусульмане, о чем я думаю? Это ты научил меня думать, храбрец Бахтиар. Поэтому – слушай. И прости, если буду сердит и груб, кину слово обидное. Нет сил терпеть. Скажи, что у нас происходит? Никак не пойму. Или я, несчастный, выжил из ума, или – помилуй, аллах! – кто-то другой. Разве в Хорезме меньше доброй земли и воды, чем в татарских краях? Нет. Там, говорят, голая степь, тут – каналы, поля, сады, огороды. Вдоволь хлеба, плодов, овощей. Луга обширны, скот неисчислим. Так? Дальше. Разве у нас меньше меди, золота, железа? Опять нет. Наши горы набиты рудой. Нет прутьев для щитов, тростника для стрел, бревен для метательных орудий? Полным-полно. Оружейников меньше? Больше. Хорезм давно известен мастерами. Меньше войск? Больше. Чингиз, я слыхал, привел сто двадцать тысяч конных стрелков, Мухамед же держал под рукой четыреста тысяч пеших и верховых. Или туранцы – дохлое племя? Более хилы, хлипки, тонконоги, чем татары горластые? Тоже нет. Народ у нас рослый, плечистый. Да и среди татар не видно особенных силачей. Таких, чтоб верблюда одной рукой поднимали. Люди как люди. Есть слабые, есть покрепче. Может, у нас нет умелых стрелков? Кто же тогда с незапамятных пор бил персидских, арабских, китайских воителей? Мало упорства и смелости? Хоть отбавляй. Сцепимся между собой – клочья летят. Итак, ничем хорезминцы не хуже татар. Даже лучше. Они – бродяги степные, нет у них ничего за душой, кроме злобы и жадности, а мы – древний народ, ученый, трудовой. Всего у нас вдосталь. Все есть. В чем же дело? Почему небольшой, крикливый, вздорный народ за какой-нибудь год разнес, оплевал, истоптал, разгромил в пух и прах огромную страну, сказочно богатую людьми, городами, базарами, пашнями, пастбищами, рыбой, бирюзой, охотничьими угодьями? Позор! Не спешите вязать, на плаху тащить, казнить как хулителя. Я плюну в глаза тому, кто скажет, что Бекнияз – враг Хорезму. Боль, обида, сыновья тревога за эту сожженную землю заставляют меня говорить. Хорезм – мой дом. Вправе я, человек, живущий в нем от рождения, спросить, почему, с виду столь прочный, высокий, красивый, он развалился от первого серьезного толчка? Или наш удел – молча умирать под обломками? Но я – не скот бессловесный. Я хочу знать, наконец, по какой причине рухнули опорные столбы нашего жилища. Ведь они не куда-нибудь – прямо на голову мою бедную упали. Причем, не кто иной, как я, пахарь Бекнияз, как ты, кузнец Джахур, как ты, пастух Уразбай, ставили эти столбы. И ставили на совесть, крепко, добротно. Свое дело мы знаем. Отчего же они повалились? Кто их подточил? Объясните, люди. Иначе я и пальцем не шевельну, чтоб их поднять. Пусть рассыплются в мелкую труху. Сгниют. Сгинут к дьяволу, раз их сохранность не должна нас заботить. Кто умней, тот пускай и воюет с татарами. Мне-то что до них, если на то пошло? Не один ли пес, кто тебя топчет в грязь – свой, царь или татарский?
Бекниязу ответил Бахтиар:
– Что толку в широких, сильных плечах, если на них – пустая голова? Я раньше думал: дурак на троне лучше, чем пройдоха. Чудит? Ладно. Беднягу можно простить. Невменяемый. А нынче вижу, пройдоха лучше. Пройдоха знает, что он – пройдоха, ты тоже знаешь, что он – пройдоха; оба хорошо понимаете, что добро, справедливость, благоденствие – только слова. Главное – собственное брюхо. Толкуй одно, делай другое. Сам ловчи и ближним не мешай. Все довольны. Союз пройдох. Кто не способен хитрить – пеняй на себя. Так? С дураком – труднее. Он, болезный, сам верит тому, что говорит. А говорить он – большой любитель. Чем глупее человек, тем болтливей. Возьмите покойного Мухамеда. До одури, до скрежета зубовного доводил окружающих. От утренней молитвы до вечерней мог трепать языком. И все об одном и том же. Какой он мудрый. Какой он храбрый. Как выросло при нем могущество Хорезма. Как хорошо, живется народу под сенью его высокой справедливости. Господи, помилуй! Дороговизна. Поборы. Отдай десятину, отдай налог с поголовья скота. Дай войску, мечети, правителю округа. Голове городскому. Старейшине цеха. Блюстителю нравов. Дай тому, дай этому. Каждый, даже самый ничтожный начальник, требует подношений. Воровство. Вымогательство. Разве что с хвостов собачьих подать не берут. Людям нечего есть, негде лечь. Обносились, ходят в лохмотьях, босые – весь доход уплывает в прорву шахской казны. А он, дурной, знай себе кричит о счастье подданных! Глупость – преступление.
