Единственные из всех присутствующих, кто с виду были совершенно безучастны к происходящему — будто бы и не знали, чему предстояло начаться, — были самоназванные судьи. Мирсил оставался, как и всегда, бесцветной, лишенной выражения, непроницаемой загадкой. Руки его были сложены на коленях, а глаза излучали некую отдаленную перспективу, которую мог видеть только он. Зато у Питтака настрой был положительным — он явно любовался собой. Он сидел, глядя на всех нас — и подсудимых и судей — с одинаково добродушным интересом. Время от времени он с наслаждением поглаживал свое внушительное брюхо, словно это была скульптура, которую он изваял собственными руками и которая была предметом его особой гордости.
Когда нас — по-прежнему под охраной — привели под ясновельможные очи, в палате воцарилась тишина. Питтак что-то шепнул на ухо Мирсилу, и тот кивнул в знак согласия.
— Госпожам дозволяется сесть, — сказал он отрывистым безучастным голосом. Двое слуг тут же подали нам кресла.
— Благодарствую, — сказала мать. — Мы лучше постоим.
— Ах, — сказал Мирсил мягким, но не сулящим ничего доброго голосом. — Позвольте уточнить: госпожам предписывается сесть.
— Мы лучше постоим. Или принесите кресла всем.
— Сядьте! — сказал Мирсил, и в безмолвной тишине это прозвучало как удар кнута.
Мать села.
Я стала по-другому смотреть на Мирсила.
Только потом я поняла, что по-прежнему на ногах, и быстро плюхнулась в кресло. Я почувствовала неодолимое желание расхихикаться.
Мирсил кивнул стражам, и те покинули палату, топоча сапожищами. Только у каждой половины огромных двойных дверей осталось стоять по часовому.
— Итак, — сказал Мирсил, — начнем.
Находившийся при нем писец встал, развернул пространный свиток и начал оглашать обвинения. Сперва — против Алкея и его сподвижников, затем — что заняло куда меньше времени — против меня и моей матери, как «пособников и соучастников заговора». Правда, на нас не распространялось обвинение в «соучастии в убийстве». Писец продолжал:
— «…и в организации заговора с целью подрыва демократии». — Он резко оборвал свою речь, как если бы ему не хватало слов, и резким движением свернул свиток.
Мирсил обозрел каждого из нас по очереди, словно желая понять, какое впечатление произвел на каждого из нас весь этот перечень обвинений.
— Полагаю, — вопросил он самым вкрадчивым голосом, — никто из вас не будет отрицать вышеперечисленные обвинения?
На мгновение воцарилась тишина, затем слово взял Антименид:
— Я бы об одном хотел просить тебя, повелитель. Чтобы, верша свой суд, ты чтил справедливость.
— Будь осторожен в словах, Антименид. Предупреждаю тебя об этом для твоего же блага.
Антименид пожал плечами:
— Я едва ли могу заблуждаться относительно теперешнего своего положения. Так позвольте мне по крайней мере получить удовольствие от того, что изолью душу и выскажу все, что думаю. — Он обвел взглядом сидевших на скамьях, которые, все как один, ерзали, будто на иголках. — Возможно, кто-то из здесь присутствующих воспримет мои слова близко к сердцу. На будущее.
— Так ты по-прежнему веришь в это? — сказал Мир-сил. — Как замечательно.
— Если бы события пошли по-иному, мой повелитель, то ты бы сейчас стоял там, где стою я.
Мирсил кивнул. Должно быть, сказанное в некотором роде позабавило его.
— Допустим, — сказал он, будто передразнивая ребенка, подражающего взрослому. — Но, как видишь, я сижу здесь.
Антименид устремил взгляд на Мирсила. Затем поднял глаза на знамена, скрестившиеся над балдахином. Он был грязен, хмур и даже немного смешон в своей точь-в-точь пиратской повязке. Но никто не мог отрицать в нем достоинства.
— Да, ты сидишь вот здесь. В этом-то и дело, мой повелитель. И давайте не лицемерить насчет справедливости и демократии. Во всем, что здесь происходит, не пахнет ни тем ни другим. Это — победа сильного. Здесь победитель выказывает сознание своей силы на глазах у других. Это была война, мой повелитель, и мы — твои пленники. Ты опозоришь само имя справедливости, если будешь рассуждать по-иному.
Похоже, Мирсила ничуть не тронуло столь дерзновенное заявление. Он держал себя так, будто обсуждал некий философский вопрос после сытного обеда.
— Двенадцать лет назад, — сказал он, — ты и ряд других сообщников устроили заговор с целью убийства демократически избранного правителя этого города. Подтверждаешь ли ты это?
— Нами не было сделано ничего подобного.
— Ты отрицаешь деяние, которое всем известно?
— Мы казнили обыкновенного тирана. Торгаша, пришедшего к власти в результате переворота.
— Чьим именем вами это совершено?
— Именем власти Совета Благородных, ныне незаконно распущенного. Членство в этом Совете передается по наследству.
— Так ты, — сказал Мирсил, возвысив голос, — отрицаешь права и власть действующего правительства, настоящего Суда, осуществить такую же справедливость в отношении себя?
— Именно так.
— Но ты же — достойный муж, Антименид. Такой же, каким был Меланхр. И такой же, как я.
Антименид покачал головой.
— Да, я достойный муж. Но не такой, как Меланхр. И не такой, как ты, Мирсил. Мой род — третий по древности на всем острове. Мои предки были царями и воинами в золотых Микенах[74]. Шестерым из нашего рода выпала честь возглавить Совет Благородных. Десять пали смертью храбрых на полях сражений во главе отрядов воинов из нашего города. За мной права — старинные и неотъемлемые. За тобой — ничего, кроме права силы и бойкого на язык законника. За тобой — ничего! Слышишь меня? И ни право силы, ни хорошо подвешенный язык не дадут тебе ничего, если ты лишишь меня жизни. Тебя нарекут убийцей.
Мирсил помолчал с мгновение, прежде чем дать ответ. Наконец он холодно произнес:
— Но если бы тебе выпало убить меня, получил бы ты оправдание за это? С точки зрения законности? Морали? Политики? Давайте внесем ясность в этот вопрос.
— Да, я был бы оправдан.
— Спасибо, — сказал Мирсил после недолгого молчания, — за твою откровенность. Я благодарен тебе. Но все же есть тут маленькая зацепка, дающая повод продолжить споры. Точно так же, как во власти времени — создать династию, обычай, в его же власти разрушить их. В конечном счете о человеке судят по его деяниям, а не по его внешности. И еще меньше — по тому, кем были его предки. Ты и тебе подобные живете за счет кредита, одолженного у прошлого. Не сомневаюсь, что облик торгаша кажется вам подлым. В этом ваше слабое место. Ты по-прежнему пытаешься утвердить свои права в мире, в котором для вас остается все меньше и меньше места. Вспомни — разве простые горожане приветствовали тебя и твоих друзей как своих освободителей, Антименид? Разве стоял бы ты здесь, если б это было так?
Антименид ничего не ответил. Он глядел на солнечную полосу, стлавшуюся по выложенному мозаикой полу, и, казалось, потерял всяческий интерес к происходящему. Немного поколебавшись, Мирсил склонился к Питтаку, который во все время обмена любезностями сидел спокойно, бесстрастно глядя в потолок и вытянув вперед обросший бородой подбородок, и что-то сказал ему шепотом. Питтак кивнул в знак подтверждения,
Мирсил встал во весь рост, и писец взял в руки перо, готовясь записывать приговор.
— Антименид, сын Аристона! Суд признает тебя виновным перед богами и людьми в подстрекательстве к мятежу, заговоре, вооруженном мятеже против государства и незаконном проникновении в черту города Митилены, из которого ты был изгнан.
Последняя стадия судебного заседания пошла по нисходящей. Рот Антименида мигом изобразил некое подобие улыбки; Питтак и не потрудился скрыть то, что это его позабавило.
— Своими действиями, — продолжил Мирсил, — и своими показаниями перед Судом ты недвусмысленно дал понять, что отказываешься признавать законы, указы и выборные органы власти данного города. Имеешь ли что-нибудь сказать перед Судом в свое оправдание?
Антименид в презрительном раздражении сплюнул на пол. В это мгновение я вспомнила запущенный сад в Пирре, сверкающих в лучах солнца рыб и блаженный, ничем не нарушаемый покой. «У нас не будет другой возможности», — сказал тогда Антименид.
— Вы мне надоели, — сказал он сейчас. — Давайте кончать с этим балаганом. Выведите меня отсюда и убейте. Я устал от никчемных слов.
Мирсил ухмыльнулся, сознавая себя хозяином положения. Я поняла — доведение противников или жертв до потери самообладания входило в его стратегию.
Он произнес медленно, почти задумчиво:
— Как ты догадываешься, совершенные тобой деяния могут повлечь за собой наказание в виде смерти. В сем случае ты будешь доставлен из зала Суда в городскую темницу, а оттуда, по прошествии трех дней, к месту казни.
