Больше никаких достойных внимания новостей здесь пока нет. Гермий, Агенор и Телесиппа посылают тебе свою любовь. Милая Сафо, как нам всем тебя не хватает! Мама сказала, что, если будешь вести себя примерно и не свяжешься с дурной компанией («Интересно, кого это она имела в виду?» — подумала я), тебе совсем скоро разрешат вернуться домой. Когда я спросила ее, откуда она раздобыла такие сведения, она только улыбнулась и ответила: «Это мое личное дело». Так что, пожалуйста, милая, будь осторожна — мне так тягостно дожидаться, пока у тебя будет возможность вернуться, без тебя здесь так пусто и скучно. Со всей моей любовью к тебе, Мега».
…Как трудно, оглядываясь назад за эти тридцать с лишком лет, перечитывать это письмо, которое тогда ввергло меня в черную, злую пучину! Лучше выдумать не могу, как сесть и слово в слово переписать написанную мной тогда страницу из дневника, полную юношеской горячности, — по крайней мере, это поможет объяснить некоторые из моих последующих поступков:
«Отчаяние застилает мое сознание. Из окружающего меня мира исчезли краски — когда я иду по улице, над моей головой нависают серые дома. Язык онемел, в ушах звенит, подступает тошнота. Неужели конца не будет этим предательствам? С Питтака, в конце концов, что возьмешь — фракийский торгаш, беспринципный хитрюга, похотливый кобель с самыми низменными запросами — так и жди, что продаст любые идеи, над которыми властен. Но тетушка Елена… Я пытаюсь уловить в письме Меги иной смысл — но нет, она пишет именно то, о чем думает! Тетушка Елена, которую я обожала, боготворила, любила, как не могла любить даже родную мать… Как она могла так поступить? Солнечный свет и вера помрачены, утоплены в грязном болоте соглашательства, алчности, тщеславия! Что бы ни случилось, сколь бы безнадежным ни казалось достижение цели — те, кто взялся, должны, должны стоять за правду до конца! А правда, в конечном счете, не имеет никакой цены без действия. В первый раз я почувствовала гордость за то, что я в изгнании».
Обо всем этом я — обиженная, озлобленная, сконфуженная, гордая — поведала Антимениду. Другого человека, которому я могла бы излить душу, доверить самое сокровенное (родной матери в последнюю очередь), у меня не было. А чувство изгнанничества удваивало потребность. Выслушав меня с большим терпением, Антименид изрек:
— Ну что ж, я вижу, ты начала кое-что понимать.
— Я так думаю.
Рыбы по-прежнему беззаботно плавали в своем водоеме, сверкая в солнечных лучах. Запущенный сад как нельзя лучше подходил для личных бесед, и можно было не опасаться скандала.
— Как бы там ни было, ты не перестаешь восторгаться Питтаком. А это, по-моему, самое грустное во всей истории. — Антименид пустил камешком по воде и мгновение помолчал, пока разойдутся круги по поверхности. — Ты что-нибудь слышала о его делишках с лидийским царем Алиаттом[70]?
Я покачала головой. Антименид одарил меня суровой, как скала, улыбкой:
— Так вот. Питтаку удалось вытянуть из него по крайней мере две тысячи золотых. Не плохо?
— Каким образом?
— А вот послушай, Сафо. Алиатт не любит Мирсила никак не меньше нашего. Эти деньги должны были пойти на совершение переворота в Митилене. У меня нет никаких сомнений, что Питтак пообещал Алиатту ряд выгодных торговых монополий, когда будет восстановлен Совет Благородных.
— А где теперь эти деньги?
— В митиленской казне, где же еще! Это, если можно так выразиться, взнос Питтака Мирсилу за право вхождения в его правительство.
Что бы ни было у меня на душе, после этих слов я захихикала.
— Понимаю, — сказал Антименид, — я тебя прекрасно понимаю! Этот старый плут до того мерзостен, что поневоле обхохочешься.
— Но Алиатту-то вряд ли будет до смеха! — сказала я.
— Именно так. Его посол уже направил Питтаку краткую ноту протеста. Обрати внимание, очень сдержанную: просто написано, что никому не нравится, когда подкупают другую сторону. Конечно, между строк было понятно все: Алиатт хотел получить назад свои две тысячи золотых и намекал на непредсказуемые последствия в случае отказа.
— А что же Питтак?
— Заявил оскорбленному послу следующее: «Передай своему владыке, пусть покушает на ночь луку и закусит свежим хлебом, авось соскочит дурь».
— Так и сказал: «Покушай на ночь луку»?!
Антименид хрюкнул в ответ.
— Ну ясно, ясно.
— А ведь неплохо сыграл, чертяка! Питтак сейчас нуждается в поднятии своего авторитета как никогда. Само небо послало ему способ добыть его задешево.
— Но ведь он играл с огнем. Разве не так?
— Скажешь тоже! Питтак прекрасно знал, что ему ничто не угрожает. Из-за такого пустяка Алиатт на рожон не полезет: у него на это хватит здравомыслия. Кроме того, через месяц-другой в Сарды[71] прибудет, якобы совсем по другим делам, опытный посол из Митилены и сделает все, чтобы убедить Алиатта, что торговать с Питтаком ничуть не менее выгодно, чем с Советом Благородных. Алиатт будет рад уцепиться за любую соломинку, чтобы возместить свои две тысячи. Так что я полагаю, что убедить его не составит особого труда.
— Стало быть, Питтак все это предусмотрел заранее?
— Ни малейшего сомнения.
— Но ведь…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сафо. Что все это бесчестно, грубо и позорно. Что это конец добродетели и доброго правления. Согласен. И именно поэтому я продолжу борьбу. Он на мгновение замолк. Морщины и тени его преждевременно состарившегося лица, казалось, углубились. Он угрюмо произнес: — Пожалуй, все, что нам осталось, — умереть, сражаясь.
— Не надо думать об этом. Ты не должен.
— По-твоему, мне так хочется умирать? А думаешь, легко сознавать, что наши обычаи и верования, весь наш жизненный уклад оказались на грани гибели? — Он встал, крепко стиснув кулаки. — Когда я смотрю на Питтака, я представляю себе, — при этих словах он сглотнул слюну, — наш мир, каким он вскоре может стать. Это будет мир, где правит чистоган, а не честь. Где злато имеет больше силы, чем булат. Где клятвы даются лишь затем, чтобы тут же их нарушить. Это будет мир жирных ростовщиков, подлых торгашей и грубых проходимцев, лишенных тени благородства устремлений. Вот что в таком случае готовят нам боги? Этого ли я хочу?
— А ты веришь, что у нас есть возможность продолжать борьбу? Только честно.
Наши взгляды на мгновение встретились.
— Да, — сказал Антименид. — Есть.
— Этого достаточно.
Он кивнул и сказал:
— Твой мир тоже под угрозой. Ты права.
— Мой мир — твой мир, Антименид.
— Возможно. Это — и мир моего брата. Не правда ли? — Его голос окрасился иронией. Я вспыхнула. — Нельзя быть столь недоброй к Алкею. Особенно теперь. Он ведь тоже такой ранимый!
— Знаешь что, давай не обсуждать этот вопрос.
— Какой же ты порой кажешься черствой! Это — предупреждение тебе. Не допускай неосторожностей! Прошлой зимой я сказал тебе, что ты — страстная гарпия. Вот видишь, я оказался прав. — Он улыбнулся, чтобы это последнее замечание не так больно ужалило меня. — Алкей и в самом деле глубоко несчастен. Ему больше, чем любому из нас, требуется быть на виду в городе, в обществе. Он жутко запил. Почти ничего не пишет. Я знаю, не мне судить, но…
— Ты о чем-то хочешь меня попросить?
— Он же мой брат, — сказал Антименид. — И потому я в некотором роде отвечаю за него. Что там творится у него на душе — его личное дело, я это знаю. И все-таки… — Он перевел дыхание и сказал: — Перестань обижать его. Я только этого хочу от тебя, Сафо. Ты сама не знаешь, как ты способна обидеть. У тебя совершенно бессознательная, невинная жестокость, и оттого она ранит еще больней. Я не прошу, тебя помочь ему, хотя ты могла бы, и я сейчас даже не знаю, кто мог бы еще. Я прошу тебя только об одном: оставь его в покое.
— Хорошо. Давай больше не будем говорить об этом. Сделаю все, что смогу.
— Вот все, о чем я прошу.
— Так есть у нас возможность для борьбы?
— Да.
— Значит, мы должны жить с надеждой?
— Это наша последняя возможность, — сказал Антименид и смачно сплюнул на мраморный пол.
В одну прекрасную летнюю лунную ночь группа бунтовщиков-аристократов штурмом взяла цитадель Митилены. Они не подняли руку ни на Мирсила, ни на Питтака, но и недолго удерживали завоеванное. Горожане, которые, как думали мятежники, тысячами станут под их знамена свободы, оказались либо равнодушны, либо откровенно враждебны. К полудню нападавшие сами оказались осаждены в цитадели, где было мало воды и еще меньше продовольствия. К заходу солнца Мирсил предложил им сдаться на почетных условиях. Предложение было отвергнуто. Мирсил дал им ночь на размышление, а перед самым рассветом атаковал цитадель отборными войсками.
Кикис, брат Алкея, оказался пригвожденным копьем к дверям палаты, где ранее заседал Совет Благородных. Так он и провисел там несколько часов в мучительной,
