Пристально глядя на коннетабля, архиепископ ответил:
— Не ради мечей в их руке отрываем мы рыцарей и баронов от варварских празднеств или кровавых распрей, кои зовутся у вас радостями домашнего очага и защитой родовых владений; не потому, что Всемогущий для свершения великого дела освобождения нуждается в их руках из плоти и крови; но единственно ради блага их бессмертных душ. — Последние слова он произнес особенно торжественно.
Коннетабль между тем в нетерпении прохаживался по залу, бормоча про себя:
— Такова призрачная награда, ради которой со всей Европы, рать за ратью, посылают воинов орошать своей кровью пески Палестины! Таковы пустые обещания, за которые призывают нас оставлять нашу страну и наши владения и отдавать нашу жизнь!
— Неужели это говорит Хьюго де Лэси? — воскликнул архиепископ, подымаясь с кресла и меняя обличающий тон на тон горького изумления и сожаления. — Неужели это он столь низко ставит честь рыцаря и добродетели христианина, земную славу человека и неоценимые блага для его бессмертной души? Неужели это он стремится добыть земные блага в виде земель, воюя против менее сильного соседа, тогда как рыцарская честь и христианская вера, данный им обет и совершенное над ним когда-то таинство крещения зовут его на более славную и более опасную битву? Неужели это он, Хьюго де Лэси, зерцало англо-норманнского рыцарства? Его ли это слова? Его ли чувства?
— Лесть и ласковые речи, милорд, с примесью укоров и насмешек, — ответил коннетабль, кусая губы и побагровев от гнева, — могут достичь цели с другими; а я сделан из слишком прочного металла, и в столь важном деле меня нельзя ни улестить, ни пришпорить насмешками. Оставьте же притворное изумление, и поверьте, что отвага Хьюго де Лэси, в крестовом ли походе или у себя в стране, столь же несомненна, сколь несомненна праведность архиепископа Болдуина.
— Пусть слава де Лэси возносится много выше, нежели праведность, с которой он удостаивает ее сравнивать. Ведь погасить можно не только искру, но и буйное пламя; и я говорю тебе, коннетабль Честерский, что слава, столько лет тебя осенявшая, может покинуть тебя в один миг и безвозвратно.
— Кто осмеливается говорить это? — спросил коннетабль, безмерно дороживший честью, ради которой столько раз подвергал себя опасности.
— Говорит это друг, — сказал прелат, — от которого и удары бича следует принимать как милости. Ты помышляешь о награде, сэр коннетабль, словно находишься на рынке и можешь торговаться насчет условий своей службы. А ведь ты уже не хозяин себе. Добровольно возложив на себя святой знак креста, ты сделался воином Господа Бога и не можешь покинуть Его знамя, не запятнав себя таким позором, какого не захотят даже конюхи.
— Вы чрезмерно суровы с нами, милорд, — отвечал Хьюго де Лэси, перестав беспокойно прохаживаться по зале. — Вы, духовенство, сделали нас, мирян, вьючными животными для собственных ваших нужд и подымаетесь к почестям, опираясь на наши натруженные плечи. Но всему есть предел! Фома Бекет переступил его и…
Эта речь, оборвавшаяся на полуслове, сопровождалась мрачным и выразительным взглядом. Отлично поняв ее значение, прелат договорил решительно и твердо:
— …и был убит! Вот о чем смеешь ты намекать, и кому? Мне, преемнику этого прославленного святого! И ради чего? Ради себялюбивого желания отступиться от святого дела. Не знаешь ты, к кому обращаешь свою угрозу. Верно, что Бекет, святой воитель на земле, кровавой тропой мученичества вознесся на Небеса. Верно и то, что недостойный Болдуин, чтобы сподобиться места в тысячу крат ниже своего святого предшественника, готов, вверив себя Пресвятой Деве, вытерпеть все, чему злые люди могут подвергнуть его бренное тело.
— К чему заявлять о своем мужестве, преподобный отец, — сказал де Лэси, овладев собой, — там, где нет, и не может быть опасности. Прошу вас, обсудим этот предмет более спокойно. Я не намеревался нарушить мой обет идти в Святую Землю и желал лишь отсрочить его исполнение. Мне думается, что предложенные мною замены могли бы доставить мне то, что в подобных случаях было даровано многим — небольшую отсрочку моего отъезда.
— Небольшая отсрочка, когда речь идет о таком военачальнике, как ты, благородный де Лэси, — ответил прелат, — будет смертельным ударом для нашего святого предприятия. Менее значительным лицам мы могли разрешать кому жениться, кому выдавать дочь замуж, хотя им не хотелось бы испытать горести Иакова; но вы, милорд, являетесь главной опорой нашего дела; уберите опору — и может обрушиться все здание. Кто в Англии сочтет себя обязанным идти в поход, если Хьюго де Лэси намерен отступить? Милорд, думайте, прежде всего, не о женитьбе, а о данном вами обете; и поверьте, не будет добра от брачного союза, если он колеблет вашу решимость участвовать в нашем святом деле во славу всего христианского мира.
Перед этим упорством прелата коннетабль начал уже, хотя и весьма неохотно, поддаваться; обычаи и убеждения того времени не оставляли ему иных средств противостоять им, кроме усиленных просьб.
— Я признаю, — сказал он, — мои обязательства крестоносца и повторяю, что прошу лишь о краткой отсрочке для приведения в порядок наиболее важных моих дел. Тем временем мой племянник во главе моих вассалов…
— Обещай лишь то, что в твоей власти исполнить, — сказал прелат. — Как знать? Быть может, в наказание за то, что ты стремишься к чему-то иному, кроме Его святого дела, Господь уже призвал твоего племянника к Себе.
— Упаси Бог! — воскликнул барон, рванувшись, словно хотел поспешить на помощь племяннику. Затем, остановясь, он устремил на прелата вопрошающий взгляд. — Негоже вашему преподобию, — сказал он, — шутить над опасностью, грозящей моему дому. Дамиан дорог мне своими достоинствами; дорог и в память о моем единственном брате. Да простит Господь нас обоих! Брат скончался, когда мы были с ним в разладе. Милорд, неужели слова ваши означают, что мой любимый племянник опасно занемог из-за моих грехов?
Архиепископ понял, что затронул наконец ту струну, на которую отзовется сердце этого непокорного грешника; однако ответил ему осторожно, зная, с кем имеет дело.
— Я далек от того, чтобы осмеливаться истолковывать волю Небес. Но в Писании сказано: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Вот Господь и карает нашу гордыню и непокорство той именно карою, какая может смирить эту самонадеянность. Тебе лучше знать, был ли твой племянник болен до того, как ты замыслил отступничество.
Хьюго де Лэси стал припоминать и убедился, что до того, как он задумал брак с Эвелиной, Дамиан его был здоров. Его молчание и смущение не укрылись от взора лукавого прелата. Рыцарь стоял перед ним полный сомнений; предпочтя продолжение своего рода освобождению Гроба Господня, не навлек ли он на себя кару и не оттого ли жизнь его племянника в опасности? Прелат взял его за руку.
— Мужайся, благородный де Лэси, — сказал он. — Божий гнев, который ты навлек на себя минутным заблуждением, еще не поздно отвратить молитвой и покаянием. Повернулось же время вспять по молитве доброго царя Езекии. На колени! На колени! Не сомневайся, что, покаявшись и получив отпущение, ты еще можешь искупить свое отступничество от святого дела.
Побежденный догматами, в которых он был воспитан, и страхом, что за свое промедление наказан болезнью племянника, коннетабль опустился на колени перед прелатом, которому только что бросал вызов; раскаялся, как в тяжком грехе, в своем намерении отложить отъезд в Палестину и смиренно, пусть и без радости, принял наложенную архиепископом епитимью: брак с Эвелиной он должен был отложить до своего возвращения из Палестины, где, согласно его обету, ему предстояло пробыть три года.
— А теперь, благородный де Лэси, — сказал прелат, — теперь, снова любимый и уважаемый друг мой, разве не стало у тебя легче на сердце, когда ты уплатил долг Небесам и очистил свой доблестный дух от себялюбивых земных помыслов, лежавших на нем темным пятном?
Коннетабль вздохнул.
— Наибольшее облегчение, — ответил он, — доставила бы мне сейчас весть, что племяннику моему стало лучше.
— Не тревожься о благородном Дамиане, твоем многообещающем родственнике, — сказал архиепископ. — Я верю, что ты вскоре услышишь о его выздоровлении. А если Господу угодно переселить его в лучший мир, кончина его будет столь мирной и прибытие в обитель блаженных столь быстрым, что лучше было бы ему умереть, чем жить.
Коннетабль взглянул на него, словно пытаясь по выражению его лица угадать судьбу своего племянника вернее, чем по словам; однако прелат, избегая дальнейших вопросов на тему, в которой, как сознавал и сам, зашел, пожалуй, слишком далеко, позвонил в серебряный колокольчик, лежавший перед ним на столе, и велел явившемуся на звонок капеллану послать надежного гонца к Дамиану де Лэси подробно разузнать о его здоровье.
