Илья засмеялся:
– Правильно, Сеня!
– Откуда вы про Делакруа знаете, товарищ Колючий? – удивился Павел.
– Илюшка рассказывал.
Колючий еще недавно был самым главным бузотером в фабричной слободе, что ни вечер – безобразный рев под гармонику, мордобой, буйство, сил у него пока на это хватало даже после рабочего дня в кузнечном цеху. От сознательных рабочих он держался в стороне, книжки пускал на раскурку, словом, жил по вековечному российскому принципу: «он до смерти работает, до полусмерти пьет».
И вот однажды ночью он разбудил Лихарева и взволнованно рассказал: явились двое в одинаковых пальто, вербовали его в доносчики, обещали полтора червонца на пропой, пришлось стукнуть их лбами, уж не знаю, живы ли, а может, заболели… Илья после этой ночи взялся за Колючего, стал рассказывать ему о рабочем движении в России и в Европе, о марксизме, о близкой революции…
Собутыльники недоумевали: Сеня Колючий менялся на глазах, чистым стал, серьезным, задумчивым. Летом Илья включил его в дружину, и вот теперь могучий парень стал его ближайшим сподвижником. Строительством баррикады Колючий занимался деловито и толково, словно это была далеко не первая баррикада, далеко не первая революция в его жизни.
Когда мальчишки сообщили, что на Арбате появились казаки, Павел тут же стал собирать отряд для молниеносной атаки, но Илья остановил его: нужно выждать, надо, чтобы войска сами атаковали баррикаду берговцев. К общему удивлению, Лихарев разложил на столе схему района и изложил штабу дружины свою диспозицию боя.
Илья в душе очень гордился двумя этими мощными сооружениями, запиравшими выход на Кудринскую площадь и дальше на Пресню. Гордился он чрезвычайно и боем, какой провела сегодня его дружина.
Едва на Поварской или на Никитской появлялись зуровские казаки и гренадеры, баррикады открывали мощный огонь. Зуровцы отступали с большими потерями, выдвигали вперед свои пушки, и тогда с крыш летучие отряды берговцев бросали бомбы, производившие ужасный грохот. Таким образом к ночи повреждены были оба зуровских орудия и один пулемет. Стрельба стихла. Войска, как предполагали на баррикадах, ушли в Манеж.
Павел и Илья, расставив посты, зашли в квартиру либерально настроенного присяжного поверенного, любезно предоставленную революционерам для обогрева. Из кабинета хозяина с бешеными глазами выскочил Николай Берг.
– Видал, как мы им задали жару! – возбужденно сказал ему брат. – Сейчас начнем строить баррикаду возле Арбата.
– Ты безумец! – завопил Николай. – Сестры! У тебя пропали сестры, девочки наши в руках каких-то держиморд!
– Революция, Коля, – спокойно сказал Павел. – Надо быть готовым к жертвам. Баррикады…
– Пусть сгорят все твои баррикады, если с головы моей сестры хоть волосок упадет! – закричал Николай. – А ты, Илья, чего молчишь? Ты же любишь Лизу!
Илья, стоявший к нему спиной, только вздрогнул от этих слов, но не обернулся. Любит ли он Лизу?
Он увидел ее впервые шесть лет назад весенним вечером на Арбате, строгую девочку с огромным голубым бантом в косе, и почему-то застыл, словно раньше ему не приходилось видеть девочек с голубыми бантами. Она шла с гувернанткой, и он провожал их тайком до самого дома на Поварской и после чуть ли не полгода каждый вечер слонялся вокруг дома в надежде увидеть строгую девочку; он и не знал, что это дочь его хозяина, самого Берга. Знал лишь, что богачка и недоступна, как царевна из сказки, пока однажды в попытке догнать ее экипаж не вскочил на подножку конки и не был оттуда выброшен пинком на мостовую, а там еще лихач огрел босяка кнутом… После этого он сказал себе, что в мире нет строгой девочки с голубым бантом, ее нет, нет совсем… Но она существовала все эти годы, пока он ее забывал, и вдруг оказалось, что молодой агитатор Павел – родной ее брат, и они стали встречаться, говорить о книгах, о Марксе, и он понял, что их пути пересеклись, и с каждым днем, невзирая на Лизино увлечение Горизонтовым, он чувствовал, что они подходят все ближе и ближе друг к другу и что революция соединит их навсегда.
– Или, может быть, вы уже принесли их обеих в жертву? – неистовствовал Николай.
– Прекрати истерику! – сказал вдруг совершенно не своим, железным голосом Илья, и Николай сразу замолчал. – Между прочим, пока ты тут нервничал, мы все разузнали: все схваченные в Камергерском сидят в Тверской части. Сейчас мы туда отправимся с отрядом. Примешь участие в экспедиции?
– В экспедиции принимать участие не буду, а сестер спасать пойду! – крикнул, но уже потише, Николай.
– Держите, Николай Иванович! – кто-то из рабочих протянул «маузер».
Николай отдернул руку, как от раскаленной плиты.
Бомбы вылетели из окон Центральных бань и разорвались, почти сразу три штуки, в самой гуще жандармского эскадрона, стоявшего поблизости в каре. Заметавшиеся всадники были обстреляны частым огнем из пяти «маузеров».
Так глубоко повстанцы еще не проникали, и поэтому несколько минут в Театральном проезде царила паника. Затем жандармы в ярости ринулись на молчаливые и безжизненные Центральные бани.
После столь удачной атаки Горизонтов приказал своему отряду рассеяться. Каждый должен был добираться до баррикады в одиночку. Сам он выбрался во двор через котельную, вывернул наизнанку свой кожан и спокойно зашагал к Театральной площади. Почему-то Витя был уверен, что кожан, вывернутый мехом вверх, делает его совершенно лояльной персоной, чуть ли не иностранцем.
Первый же патруль остановился, моргая, при виде огромного человека в шубе лунного меха в загадочных разводах.
– Это с какого же ты сучка сорвался?
– Стой!
– Аи эм инглишмен. Итс май ферст визит ин ёр экселент кэпитэл-сити, – затараторил Горизонтов, похлопывая себя по животу, чтобы ощутить для спокойствия засунутый за пояс «маузер».
– Иностранец. Из цирка должно, – предположил патруль.
– Аи лав уан рашен леди! – воскликнул Горизонтов.
– От бабы идет, – смекнул патруль. – Иди-иди, емеля, а то пулю схлопочешь.
И патруль засмеялся снисходительно.
Еще дважды прибегнул Горизонтов к такому приему, и оба раза удачно. Теперь он был уверен, что благополучно доберется до дома Бергов, и воображал себе, какой эффект произведет там его появление. Вспомнил он вдруг, что не написал из Финляндии ни одного письма Лизе, которую, возможно, любит, а потом вспомнил, совершенно похолодев от ужаса, что после Нагасаки ни разу не писал домой в Тамбов и что родители считают его все еще пленником Страны восходящего солнца.
«После революции немедленно, первым же делом сяду за письмо маме и папе», – умиленно подумал он и был вдруг схвачен кем-то за рукав.
Сильная рука, схватившая его, высунулась из подъезда огромного дома на углу Воздвиженки и Моховой. Виктор выхватил было пистолет и чуть не засадил с ходу в темноту, но вдруг услышал знакомый голос:
– Англичанин, спокойно! Спрячь свою пушку!
– Личарда! – ахнул Витя, узнавая в темноте резкие черты эсера Юшкова, соседа по «Чебышам».
– На ловца и зверь бежит! – весело сказал Юшков. – Хочешь ко мне в напарники? Охранку рванем!
– Иес, сэр! Рад стараться, ваше благородие! – радостно возопил Горизонтов.
Ехно-Егерн вошел с нижними чинами в пустое купе и приказал унтер-офицеру Брюшкину:
– Разыщите в общих вагонах ротмистра Щукина и скажите ему, чтобы из Бологого отбил телеграмму в Тверь, а там чтобы заготовили для нас одиннадцать комплектов статского платья. Поняли?
– Так точно, – сказал унтер с кислой рожей, словно у него дома корова недоеная.
«Ну, если подтвердится моя догадка, вот будет пилюля Караеву! – думал Ехно-Егерн. – Жаль, конечно, столь прекрасную особу, – жеманясь, подумал он и вдруг затрясся, загудел, едва не завопил от неожиданного прилива нечеловеческой ненависти. – Они нас не жалеют!»
Илья Лихарев расположил половину своей группы в подворотне двухэтажного каменного домишки. Остальные, связав предварительно дворника, спрятались в подъезде дома напротив. За углом во дворе какого-то склада были приготовлены несколько извозчичьих санок.
Улица была пустынна, мертва и темна, лишь слабый фонарь чуть покачивался над коваными воротами тюрьмы. Илья стоял, прижавшись к стене, и чувствовал, как дрожит рядом, от страха или от возбуждения, мелко-мелко дрожит Николай Берг.
«Ах, если бы мне спасти Лизу, – страстно, почти по-мальчишески мечтал Лихарев. – Ах, если бы мне самому с оружием в руках распахнуть перед ней дверь камеры! Тогда она поймет, что такое настоящий революционер! Витька Горизонтов, конечно, смелый был парень, но я тоже гожусь на горячие дела. Лиза увидит…»
Он уже поднял руку для сигнала атаки, как вдруг послышались в ночи какие-то звуки. Во-первых, заскрежетало железо в тюремных воротах, во-вторых, в черной глубине улицы возник дробный стук копыт, быстрый бег лихача.
