– Стоять на месте, – прошептал Илья. Из ворот медленно выезжала длинная тюремная карета. Она еще не успела полностью выползти на улицу, как с налетевшего лихача прогремели выстрелы. Кучер и городовой с облучка, словно куклы, грохнулись на мостовую. Из пролетки спрыгнули двое. Один схватил вожжи левой рукой, правой же стрелял в глубь тюремного двора, второй, в какой-то немыслимой шубе мехом наружу, швырнул во двор бомбу. В грохоте, в дыму завопили чины полиции, грянули ружейные выстрелы.
– Ура! – закричал Илья. Вся его группа, паля без передышки, ринулась в атаку.
– Сдаемся! Сдаемся! – раздались голоса из участка.
– Поехали, Англичанин, тут и без нас народу хватает! – крикнул Юшков. Горизонтов, не разглядев даже внимательно неожиданную подмогу, прыгнул в пролетку, и молодые люди помчались к охранному отделению.
Между тем дружинники выводили плененных городовых, а Илья сбивал замки с тюремного фургона. Сбылась его мечта: в фургоне среди других арестованных женщин была Лиза. Он подал ей руку, она спрыгнула на землю и молча, странным каким-то, новым для нее взглядом, похожим на взгляд Нади, посмотрела на Илью. Татьяна, тоже освобожденная, словно маленькая девочка, рыдала на груди брата.
Перрон Николаевского вокзала в Москве клубился в морозных парах. Носильщиков не было и в помине. Перед Надей щелкнул каблуками молоденький прапорщик, взял сак и понес чуть впереди, все время оборачиваясь на Надю и говоря, что она, увы, не вовремя приехала в Первопрестольную, вот если бы не революция, он взял бы на себя смелость познакомить мадемуазель с Москвой, и тогда она бы поняла, что Москва – это не Петербург, а в том, что она, Надя, петербурженка, он, прапорщик, не сомневался. Коробку с шоколадом Надя несла сама. По ее мнению, мужчины, особенно военные, придумали революцию от скуки вместо надоевшего бильярда, она уверена, что скоро и это выйдет из моды и в моду войдет спортивная игра лаун-теннис. Осчастливив прапорщика каким-то несусветным телефонным номером, она взяла извозчика до Криво-Арбатского переулка. Извозчик запросил цену ровно в пять раз больше обычной по причине революции и опасности пулевых ранений лошади.
Надя не видела, как вслед за ней тронулись от вокзала трое саней с переодетыми жандармами.
Ехно-Егерну досталось по фигуре пальтецо на рыбьем меху и шапка пирожком. Он всерьез опасался за свои уши, но грел себя надеждой, что этот день будет для него поворотным, что дерзкое нападение и захват гнезда революционеров вновь поднимут его до достойных высот. А вдруг в коробке один шоколад? Вот будет скандал, вот ужас, полное, абсолютное падение… Нет, он верит в свое чутье, в свою звезду!..
– Бабенка-то хороша, Александр Стефанович, – шепнул ему на ухо ротмистр Щукин. – Смачная, как солдаты говорят, бабенка… – Дальше он понес такое, что Ехно-Егерн вынужден был сделать ему замечание, напомнить о чувстве долга.
…Вот и дом Бергов. На звонок вышла Сима. Ахнула радостно. Извозчик внес вещи, получил деньги, потрусил к своей лошадке: на Арбате уже постреливали, пора было выбираться из опасного района. Он видел, как к дому подкатили сани – одни, другие, третьи, как из них посыпались какие-то черные, не иначе – мазурики, подумал:
«Разделают они и дом, и девку по всем статьям, эх, беда, времечко лихое», – и стегнул свою лошадку.
– Где Павел, Илья? Девочки дома? – спрашивала Надя, снимая ротонду, растирая щеки. Она не сразу заметила, что Сима стоит с расширенными от ужаса глазами и что-то пытается ей сказать трясущимися губами. Кто-то кашлянул за спиной, она обернулась и, как в дурном сне, увидела каких-то черных мужчин, усатых, щекастых, и среди них сразу узнала галантного жандарма в нелепом на сей раз пальто и какой-то шапчонке. Он улыбался ей дрожащей, почти просящей улыбкой.
Вскрикнув, Надя безотчетно бросилась по лестнице наверх, пробежала через гостиную в кабинет Павла, захлопнула дверь. За ней уже бухали сапоги – ближе, ближе… окно?.. Не успею! …конец?.. пистолет… в столе!
Когда они ворвались, девушка трижды выстрелила из угла. Унтер-офицер Брюшкин рухнул носом в ковер, а ротмистр Щукин с совершенно неожиданной для сослуживцев ловкостью прыгнул вперед и, вывернув преступнице руку, вырвал пистолет.
– Панчин, Кузьменко, держите ее! – прохрипел он.
Через несколько минут в кабинет вошел сияющий Ехно-Егерн. Такого блестящего дела он не ожидал: в коробке оказались капсюли с гремучей ртутью, в подвале дома пристрелили двух студентов и обнаружили настоящую бомбовую лабораторию. В доме будет устроена отличная засада! А связную, значит, взяли живьем? Прелестно, прелестно… Очень печально было бы видеть вас, мадемуазель, в виде бездыханного трупа.
– Брюшкина ухлопала, отца семейства… сучка… красная паскудина… – дрожа и глядя подполковнику прямо в глаза, прорычал Щукин. – Разрешите приступить к личному досмотру, господин подполковник?
– Щукин, Щукин, – укоризненно покачал головой Ехно-Егерн и вышел из кабинета.
Надя в железных тисках Панчина и Кузьменко стояла неподвижно. Щукин приблизился, разорвал ей платье на груди, увидел в белье стилет, хохотнул, отбросил в сторону.
– Будешь плеваться, солдатам отдам…
Семеновцы выпрыгивали из вагонов с оружием на изготовку. Видимо, по заранее разработанной диспозиции иные взводы выбегали через вокзал на площадь и, стреляя залпами, сразу же устремлялись в атаку на Казанский вокзал, другая часть полка, ведя жестокий огонь вдоль запасных путей, где было много рабочего люда из паровозного депо, двигалась к Ярославскому.
Железнодорожники сопротивлялись отчаянно. Но все же через три часа оба вокзала и вся Каланчевка были в руках лейб-гвардейцев. По приказу полковника Мина раненых дружинников приканчивали штыками.
Авессалом Арчаков был совершенно измучен. Он потерял сон, вздрагивал от каждого шороха, на коже появилась крайне неприятная сыпь. Тогда в Одессе после возвращения из Женевы он, как обычно, все рассказал перехватившим его кавказским эсдекам, вновь выкупил свою драгоценную жизнь за жандармские тайны и поклялся, что уедет навсегда в Персию, выйдет из игры. Он говорил искренне, он готов был уехать даже в Австралию, к ужасающим антиподам, лишь бы покончить с этой страшной жизнью, с двойным доносительством, вечным страхом. Эсдеки тогда его отпустили, но на следующий день его вызвала охранка. Там ему посоветовали забыть о дремотной Персии и переехать в Москву. В Москве было тоже неуютно, но здесь хотя бы не было кавказских революционеров. Пользуясь завязанными в Женеве на гапоновской конференции связями, Арчаков проник в революционные кружки, а впоследствии вступил в одну из сводных боевых дружин. Боевик из отряда Арабидзе не ошибся: именно Арчаков мелькнул перед ним в толпе. Именно Арчаков разузнал время прибытия вагонов с оружием для восставших и именно он сообщил это агенту охранного отделения, швейцару полуразгромленного ресторана на Грузинах.
После этого Арчаков, от чудовищного страха и солидного уже провокаторского опыта сделавшийся значительным ловкачом, начал ошиваться в Коалиционном Совете боевых дружин – вроде бы для связи – и, узнав о захвате войсками трех тысяч ружей и о гибели отряда железнодорожников, дал себе клятву: немедленно после получения гонорара уехать в Персию, но только не через Кавказ, упаси боже…
Распоряжение, врученное командиром дивизии
полковнику Мину, командиру Семеновского полка:
Августейший главнокомандующий приказал… не прекращать действия, пока все сопротивление и все сопротивляющиеся не будут сметены окончательно, чтобы подавить в зародыше всякую вспышку, и сделать это так, чтобы отбить охоту это вновь начинать…
Вслед за Семеновским в Москву из Варшавского округа прибыл Ладожский пехотный полк, а из Твери еще раньше был направлен полк драгун. К ночи 15 декабря были отбиты у восставших все вокзалы. Вдоль дорог по пригородным рабочим поселкам двинулись карательные отряды.
С Сухаревой башни прожектор на большое расстояние залил Садовую безжалостным светом. Шестидюймовые орудия начали разгром баррикад. Горело в Замоскворечье здание типографии Сытина и ближние дома. Градоначальник Медем запретил гасить пожар. Окруженные в этом районе дружинники с трудом отбивали атаки драгун. Войска продолжали жестокий разгром Симоновской слободы. Рабочая республика просуществовала всего несколько дней.
Дружинники заводов Бари и Гана, Центрального электрического общества вынуждены были отступить на Пресню. Еще раньше туда ушла Кавказская дружина.
Пресня становилась последним опорным пунктом борьбы.
– Илья, зарядите мне «маузер», я не умею. Таня, подай вон ту винтовку! Какую? Не видишь разве – убитый лежит, ему она уже не нужна! Быстрей! Пошевеливайся! – резким, металлическим голосом командовала Лиза Берг.
