Иван умолк. Разве он хозяин в Москве? Огонь теперь великий князь! А двум господам в одном дворе тесно, вот пламя и гонит самодержца. А уйти из Москвы— это, стало быть, права свои отдать.
Но Федор Басманов не сдавался:
— Государь, не далеко ведь ты уезжаешь, на Воробьевы горы, а оттуда Москва видна. Как все образуется, так ты и возвернешься.
— На Воробьевы горы… А что я с них смотреть стану? Москву спаленную? — И уже совсем резко: — Свечи затуши в комнате, что, огня вокруг мало?!
Федор задул свечи, но мрак не наступил — через оконца красными мерцаниями пробивался огонь, и блики его ложились на лицо государя, отчего оно казалось зловещим. Словно постарел Иван на десяток лет.
— Что в городе? Многие съехали?
— Да один ты, государь, и остался, все уже давно на Яузу ушли. А кто не съехал, так это тати! Шастают по домам и что есть гребут! На царский двор целая сотня разбойников хотела пробиться, так караульщики едва отбились. Из пищалей палили! Кого на месте живота лишили, а кого потом усекли. Хотели было в железо заковать, да куда там! Дел полно. Горит всюду. Крышу на Успенском соборе тушили, дворец едва не загорелся, так туда песок и воду таскали. Скрутили татей всех разом, а потом и порешили. Во дворец они больше не ступали, зато по улицам шастают. Всюду решетки отворены, вот они этим и пользуются. А попробуй сейчас узнай, его это дом или нет? Ловим таких с мешками, а они говорят, что свой скарб спасают.
Федор Басманов знал дело, но Иван поспешил напомнить:
— Кого на пожаре увидишь, волокущего чужое добро, сечь без жалости!
— Так и делаем, государь, уже не одну дюжину голов нарубили, а татей как будто меньше не стало. — И уже с надеждой: — Государь, ехать бы надо…
Федор не договорил, у пороховых складов опять ухнуло, и ставни, наделав шуму, слетели с петель.
— …того и гляди дворец снесет.
— Едем, — согласился наконец Иван.
Во дворе царя дожидались бояре. Они не отважились без согласия Ивана покидать Москву и сейчас, что звери в клетках, беспокойно ходили по двору, ожидая его появления.
Царь вышел в сопровождении рынд и Федора Басманова. Двое из рынд несли за государем его любимый стул, который он таскал с собой всюду, даже брал на охоту. В лицах бояр Иван Васильевич рассмотрел нетерпение. Усмехнулся царь и повелел поставить стул во дворе, потом, не торопясь, опустился на него и стал взирать на пламя, которое бушевало уже перед дворцовой оградой. Казалось, царю торопиться некуда, он как будто наслаждался зрелищем, любовался огнем, который глумился и поедал его владения. Иван Васильевич наслаждался страхом бояр, которые не смели сейчас тревожить его, опасаясь немилосердного царского гнева. Лица бояр от дыма закопченные, на руках сажа, кафтаны с прорехами, локти у боярина Темкина драны, у князя Челяднина подол оторван.
Боязно.
Неожиданно Иван улыбнулся:
— Потешиться хочу. Эй, рынды, сорвать кафтан с Федора Шуйского и одеть наоборот!
Рынды ястребами налетели на князя, невзирая на его возражения, со смехом сорвали с плеч кафтан и силком напялили задом наперед. Царь хохотал безудержно, размазывая ладонями по щекам выступившие слезы, заражал своим зловещим весельем и бояр, которые сначала сдержанно, скованные диким страхом, потом все смелее и увереннее хохотали над выходкой царя. Показывали пальцами на Федора, который, потеряв былую степенность, дурнем стоял посреди двора, уткнув курносый нос в высокий ворот кафтана.
Огонь веселился вместе с царем, танцуя, выбрасывая длинные языки пламени далеко вверх, и смех его был трескучий — то загорелась ограда дворца.
— Ну распотешил! Ну повеселил! — лицо Ивана было красным не то от мерцающего пламени, не то от веселого смеха. — Федька, может, тебе в шуты пойти, ты и дурака развеселить сумеешь. Жалованьем не обижу, еще и шубу бобровую получишь.
Смех иссяк сам собой, как бывает, когда уже не горит поленница дров, превращенная пламенем в уголь. Иван поднялся и коротко проговорил:
— Едем!
Длинная вереница карет потянулась с царского двора, увлекая за собой караульщиков и дворовую челядь.
Последним горящую Москву покидал митрополит Макарий.
Владыка вышел из Успенского собора, когда уже легкие, забитые дымом и чадом, стали задыхаться, а немногие из паствы, что решились разделись участь вместе с иерархом, бездыханными падали на пол, когда певчие вместе со сладостной «Аллилуйей» стали выкрикивать мольбы о спасении, когда фрески, разогретые огнем, стали рассыпаться и срываться вниз, оставляя на каменных плитах радужные краски.
У самых дверей митрополит остановился и закричал в ужасе:
— Богородица где?! Не выйду без нее!
Послушникам, сопровождавшим митрополита, стало ясно, что Макарий скорее сгинет в огне, но не сделает и шагу без образа Богоматери — одной из святынь Успенского собора, писанной еще митрополитом Петром.
Один из послушников метнулся обратно в чад. Его долго не было, и когда уже всем стало казаться, что он сгинул в геенне огненной, отрок появился, сжимая в руках лик Богородицы. Митрополит взял икону, поцеловал руки Божьей Матери, темные не то от дыма, не то от принятого горя, и, подняв ее высоко над головой, вышел из храма. Следом шел протопоп, который в кромешном едком дыму сумел отыскать церковные правила, а уже потом послушники.
Двор пылал: горели церковные строения, вместо митрополичьих палат — груда сгоревших бревен. Обвалилась арка, которая огромным костром из вековых сосен закрыла выход.
Пахло паленой смолой.
— Отец блаженнейший, на стену надо подыматься, на тайник, что к Москве-реке идет, иначе сгинем здесь, — вел под руку митрополита молоденький послушник.
Отец Макарий дитем малым, не видя впереди ни зги, шел следом, держась за худенькое цыплячье плечико послушника.
— Веди, малой, не вижу ничегошеньки, — говорил Макарий, чувствуя, как едкий дым забирается в нос, в горло, спирает дыхание, понимая, что не будь у него сейчас провожатого, так и задохнулся бы в едком дыму.
Однако на кремлевской стене митрополит облегчения не нашел. Владыка задыхался.
— Снимите меня отсюда, — молил он.
Внизу плотники ладили сруб, крепили канаты за толстые крюки.
— Сейчас, батюшка, сейчас, владыка! — торопились мужики.
И когда сруб был готов и воздвигнут на крепостную стену, на него положили митрополита. Протопоп перекрестил бесчувственное тело владыки и дал знак. Плавно, словно ладья на волнах, сруб, раскачиваясь, стал спускаться на берег.
— Смотри! Канат оборвется!
Сруб качнуло. Тело митрополита скользнуло по бревнам и готово было сорваться с пятиаршинной высоты. Сруб, словно лодчонка, попавшая в бурю, дрожал, доски скрипели и грозились рассыпаться, митрополит, казалось, спал безмятежным сном, даже ненастье не могло потревожить его покоя. Но буря продолжалась, раздался выстрел — лопнул второй канат, и грузное тело Макария расшиблось о береговую твердь.
— Убился владыка! Насмерть владыка убился! — перепугались плотники.
— Будет теперь от государя! Канаты-то сопрели на жару, вот оттого и лопнули.
Сруб, подобно маятнику, раскачивался на крепостной стене, отсчитывая Макарию последние отпущенные мгновения. Вот он остановился. Затих и Макарий.
— Неужто помер? — склонились отроки над телом митрополита. Даже огненная стихия казалась им малой бедой перед предстоящим гневом самодержца.
— Дышит! — радостно воскликнул один из них, отпрянув от груди владыки. — Бьется его сердечко. Давайте, братцы, осторожно митрополита на ковер. Под руки его бери!
Митрополита осторожно взяли под мышки и, словно не хотели тревожить спящего, положили на ковер.
Рядом тихо хныкал молоденький послушник.
— На возок его, господари! Побережнее на возок кладите, вот так.
Брыкнул нетерпеливо ногой серый мерин и тотчас успокоился под прохладной рукой возчика.
— Куда же его? — спросил молоденький возничий у притихших послушников.
— В Новоспасский монастырь, — был ответ, — там знахари хорошие. Может, и выходят митрополита.
* * *
Москва была пуста: не было ни челяди, ни бояр, отсутствовал и сам царь.
Вот когда Яшка Хромой почувствовал себя господином. Он никуда не торопился, хозяином хромал по пустынным улицам, даже походка его сейчас казалась не такой безобразной, как раньше. Яшка помолодел, приосанился боярином и уверенно распоряжался:
— Двор обшарь! Может, оставили чего! Да не тулупчик мне нужен, а золотишко поищи, а то все в огне сгинет! А тулупчик этот оставь, нечего всякую рухлядь подбирать… Дверь ломай да в горницу ступай! Это дом боярина Шуйского, у него добра пропасть скопилось. На всю Москву куркуль известный!
Тати складывали добро в большие мешки и грузили их на телеги. В одном месте они натолкнулись на караульщиков, стерегущих царское добро.
