ложе потоков, покрытое окислами железа. Нашлось и капище, где кочевники совершали жертвоприношения духам. Было оно в гроте, на дне которого валялись свежие, полуистлевшие и истлевшие меха и шкуры, оленьи черепа. На выступах стен стояли деревянные болванчики. Андрей рылся во всем этом хламе, пытаясь хоть как-то установить возраст капища.
— Михаил, — позвал он, — Михаил, подойди ко мне. — Шпарберг подошел в полусумраке осторожно, боясь наступить на кости, на оленьи рога, боясь разрушить хрупкую таинственную тишину. — Что это? — показывал Журавский на спекшийся шлак. — Что? Ты инженер-путеец, определи.
— Каменноугольный шлак, — спокойно ответил Шпарберг и тут же удивился: — Самоеды жгли уголь?!
— Да. И давно! Тут еще есть какие-то странные черепки...
— Да мало ли кто из самоедов завез сюда горшки, — отмахнулся Шпарберг, — но уголь, уголь! Пойдем на свет и рассмотрим шлак повнимательней.
Они долго рассматривали под лупами шлак и пришли к убеждению, что это шлак тех бурых углей, которые нашли они в прошлом году неподалеку отсюда, в Шом-Щелье, что переводится как угольное ущелье. Шпарберг долго молчал, обдумывая находку, вороша в памяти все, что он увидел в этом краю за два года.
— Следовательно, нет никакого открытия, — поднял он свои голубые глаза на Журавского. Тонкое лицо его было печально, большой выпуклый лоб нахмурен.
— Ты о чем? О хребте Адак-Тальбей? Об углях? О источниках?
— Обо всем... Новое — это прочно забытое старое. Так?
— И так и не так... — Журавский огляделся, присел на камень рядом со Шпарбергом, отодвинул от него шлак и продолжил: — Мы углубили открытие, включили его в общую закономерность. Адак-Тальбей — не «отрог Уральских гор», как написал Вениамин, а самостоятельное структурное поднятие, отличное от Урала, но тождественное Тиману. Вот в чем суть, Михаил. Мы близки к разгадке природы каменноугольных месторождений. Угли же найдут специалисты, посланные вслед за нами.
— Благие намерения, — усмехнулся устало Шпарберг. — Угольки-то никудышные...
— Ты стал злым, Михаил... Юпитер, ты сердишься...
— Устал я, Андрей, дьявольски устал! И ты еще...
— Что я, Миша? Выговорись, облегчи душу — я не обижусь, — положил ему руку на плечо Журавский.
— В тебя вселился какой-то демон противоречия: что бы мы ни открыли, ты тут же выкопаешь, что уже известно...
— Известно неистовым одиночкам, отнесенным к чудакам, к дилетантам. Официальная же наука утверждает иное. Академией наук всего тринадцать лет тому назад в тундры был командирован ученый Танфильев. Молодой, энергичный, мыслящий. Он сейчас в Одесском институте готовит по своим исследованиям докторскую диссертацию. Я по памяти процитирую его выводы: «Наблюдения заставляют прийти к заключению, что в тундре южная граница мерзлоты совпадает с северной границей лесов». Это не так, но не это страшно! — заволновался Журавский. — Слушай главное: «...В Приполярье раз и навсегда близость вечной мерзлоты в торфе обеспечивает тундре господство над лесом — тундры медленно, шаг за шагом надвигаются на леса России — это явление роковое, неизбежное»!!! Последние слова Журавский кричал, и какая-то ярость, неистовость заполнила его всего, расширив и без того огромные глаза на маленьком точеном лице. — Что стоят уголь, нефть, золото, алмазы в вечной мерзлоте, которая поглотит центральные Россию и Сибирь? Зачем их искать, если взять невозможно? Вот что нужно опровергнуть!
— Успокойся, Андрей... Тем более что Танфильев тебя в Одессе не услышит, — пошутил Шпарберг. — Неужто ученые, побывавшие здесь, в Большеземельской тундре, не слышали об этих источниках от самоедов?
— Слышали. Безусловно слышали. Как мог не слышать о них Шренк, проехавший рядом и составлявший русско-самоедский словарь! — не мог успокоиться Андрей. — Слышал он и о Вениамине, о хребтах.
— Так почему, почему же?..
— Они не могли в них поверить.
— Как «не могли поверить»? Ты же веришь? Нельзя же всех считать верхоглядами, глупцами, наконец.
— Помнишь, Михаил, мы копали в прошлом году глубокие шурфы по всему усинскому меридиану? Помнишь, как я специально нанимал для этого ижемцев? Вспомни и то, что на вечную мерзлоту мы натыкались далеко не во всех шурфах!
— Ты не веришь в то, что под нами вечная мерзлота?
— А ты веришь, глядя на горячие источники?! Ты не убедился еще в прошлом году, что мерзлота здесь носит очаговый, линзовый характер? Разве не чувствуешь ты, пройдя со мной тысячи верст по Северу, что наука избрала легкий, но ошибочный путь к пониманию природы Приполярья?
— Не могут же все ошибаться? — как можно спокойнее возразил Шпарберг, боясь обидеть Андрея больше недосказанным, чем сказанным.
— Да, Миша, все ошибаться не могут. Мы, например, — улыбнулся Журавский и тут же серьезно продолжил: — Скоро наступит прозрение. Наступит! Иначе в жизни быть не может.
— Ты забыл Михаила Сидорова, его «Записки...».
— Я не о том прозрении. Нефть на Ухте знало уже племя чудь и лечилось ею. Медь и серебро начали добывать в пятнадцатом веке. Уголь жгут аборигены и находят рудознатцы. Гофман и Сидоров искали в основном золото, и оно здесь есть, есть тут и алмазы... Но я ищу не это... Но вот беда — все еще блуждаю в потемках. Не могу вывести из сотен фактов единую формулу, общую закономерность природы Севера, — вздохнул Андрей. — Слишком огромен Печорский край, Михаил, чтобы понять его с наскоку...
— Андрей-Володь! Ан-дрей-Во-лодь-одь-одь!!! — вторилось по каньону.
— Рабочие зовут, — оглянулся Шпарберг. — Домой пора...
— Да, надо уезжать! — твердо сказал Андрей и, сложив ладони рупором, закричал: — До свидания! Я убежден!
...дания! дания! ...ждем! ждем! — откликались ему скалы.
* * *
Ночной туман к утру оседал на пожухлые травы серебристым инеем, прибрежные могучие лиственницы полыхали ярко-желтыми кострами. Сосновые боры, утопающие в коврах брусничника, просматривались до дальних опушек с болотистым рыжим мелколесьем, с красной рассыпанной клюквой. Усинские притоки выносили из тундры тонкое ледяное крошево, позванивающее о береговые припаи: зим-зим-зи-ма...
Прослышав в Колве, что в близкой от них Усть-Усе чинит какую-то поломку капитан Бурмантов, плавающий ныне на «Доброжелателе», отряд Журавского, отказавшись от теплого и гостеприимного ночлега, налег на весла. Тяжело груженную лодку гнали субоем — срединным мощным течением, где
