мне это знать? Я возглавлял отряд ангелиофоров, но мы не могли подойти к лагерю близко, иначе нас бы заметили часовые... Могу сказать, что засека тянулась вдоль Асопа от Эрифр до Платей. Все фруктовые деревья в пойме персы вырубили, остались только пни.
Геродот примирительно поднял ладони:
— Хорошо... Хорошо... Принято.
Гелесибий тщательно обдумал свой следующий вопрос. То, что он хотел спросить, ему стало известно от Павсания в личной беседе. Перебежчик рассказал о проверке, которую Мардоний устроил фокийцам. Раб просто не может этого знать.
— Перед началом битвы в лагерь персов начали прибывать союзники... Что случилось с фокийской хилиархией?
Галикарнасец думал недолго:
— Фокийцев возглавлял Гармокид... Персидская конница окружила отряд, сделав вид, будто хочет перебить гоплитов из луков. Но фокийцы приготовились к обороне. Тогда всадники развернулись и ускакали назад. Мардонии похвалил Гармокида перед строем за храбрость.
Гелесибий вытаращил глаза:
— Откуда ты это знаешь?
Галикарнасец колебался, стоит ли быть откровенным с управляющим. Но если не ответить на вопрос, заданный в лоб, тот может разозлиться. В конце концов, он играет честно, просто у него есть преимущество перед соперником.
Вздохнув, Геродот признался:
— У эсимнета Галикарнаса Лигдамида отличная библиотека. Я в нее часто ходил, читал все подряд, в том числе хроники армейских писарей... И у меня хорошая память.
— Ясно! — Гелесибий с недовольным видом встал с клисмоса. — Тогда эта игра теряет смысл... Я не хочу признавать себя побежденным, а тебя победителем, потому что ты жульничал... Да и счет у нас равный.
Геродот собрался возразить, что сейчас его очередь задавать вопрос, а значит, он может выиграть, однако управляющий остановил его жестом.
— Не перебивай! — рявкнул он. — Мне нравится твоя наглость. Сегодня ты и твой товарищ работаете на просеке. А там посмотрим... Все, иди!
Вскоре из загона выползли две колонны рабов. Рудокопы побрели к руднику, корчевщики двинулись в обход горы к морю. Геродот с Тимофеем шли среди мальчиков из барака Гермеса.
5
В конце элафеболиона, когда крестьяне закончили весеннюю вспашку, а поля озимого ячменя покрылись нежной фиолетовой вуалью, из северной бухты Наксоса отчалил керкур.
Батт посмотрел назад. За спиной высились родные горы. Зеленые пониже, светло-бурые, с голыми верхушками — повыше. Над извилистым рельефом застыли тощие дырявые облака.
Слабого предрассветного бриза едва хватило, чтобы керкур вышел из бухты в открытое море. Парус то оживал, то беспомощно обвисал, приникая к мачте, отчего казалось, будто намалеванный на нем синий глаз прищуривается.
Солнце раскалялось на глазах. Высунувшись из-за хребта, светило расправило бледно-желтый ореол, а затем отчаянно разбросало волны горячих всполохов по всему небу.
На морской глади от самого горизонта вытянулся длинный хищный язык, слизывая рябь и пронзая ополоумевших от утренней свежести чаек светящимися стрелами.
Мерцающая полоса едва доставала до кормы, но каждая деталь корабля казалась теперь четко очерченной, словно амфора с водой на полуюте, рулевое весло и ахтерштевень были вырезаны рукой умелого скульптора.
Из носовой рубки показалась заспанная Хрисонета. Плотнее запахнув пеплос, она неуверенными от качки шагами подошла к Батту и положила руку ему на плечо.
Наксосец покосился на долонку, в глазах мелькнула не то чтобы нежность, а спокойная уверенность в том, что от этой женщины можно не ждать предательства.
— Надо парус развернуть, пока Борей не задул, — сказал он. — Если поймаем Скирон, то за пару дней дойдем до Икарии.
Хрисонета метнулась к мачте. Уверенными движениями отвязала шкот и удерживала рей, пока не подошел Батт. Вдвоем они развернули парус так, чтобы керкур шел левым галсом.
Икарийский архипелаг наксосец обогнул с севера. Специально чтобы не приближаться к пиратскому Тимьяновому острову. В Икарийском море он не боялся никого и ничего, но воды к северу и к востоку от этого моря были для него чужими.
Теперь предстояло самое сложное — трехдневный бросок до Хиоса через открытое всем ветрам пространство, где кораблю негде укрыться во время шторма, а крошечные необитаемые островки ощерились опасными рифами.
К вечеру Скирон заматерел. Его порывы стали упругими, уверенными, настойчивыми. Небо посерело, подернулось водянистой мглой и растворилось в море. От холодных брызг по ногам бежали мурашки.
А потом опустилась ночь. В лунном свете из-за горизонта выползли косматые пепельные облака, которые набухали на глазах, пропитываясь мрачным свинцом. Чайки пропали из виду, спрятавшись от грозящего шторма в расщелинах утесов.
И вот море вскипело бурунами, которые становились все выше. Керкур бросало из стороны в сторону под ударами шквального ветра, словно он очутился в самом центре хоровода нереид.
Пена перехлестывала через планширь, неровными струйками стекала под растянутый между бортами кожаный навес. На дне трюма болталась мутная жижа, цепляя беспорядочными бросками мешки и канатные бухты.
Обшивка стонала, пара весел с глухим стуком перекатывалась по ребрам шпангоутов. Зарифленный парус свисал с рея безвольными складками. Казалось, керкур из последних сил сопротивляется напору стихии.
В глазах побелевшей Хрисонеты застыл страх. Долонка обреченно сжимала губы, стоило волне ударить в борт. Батт сидел рядом с ней на овчине, вытянув ноги и держась одной рукой за стенку рубки.
Другой рукой наксосец прижимал к бедру небольшой сундук с монетами. На каждый рывок корабля серебро отвечало печальным кимвальным звоном.
Внезапно тучи расползлись, и в разрыве отчаянно блеснула луна. Но края рваной раны снова сошлись, ветер завыл, заметался с новой силой. Мачта с треском повалилась на полубак.
