детства, юности. Явственно предстали образы Марфы и маленького Димитрия. «Господи, сколько же я их не видел?!». Будто сверху вдруг увидел Микола ерик недалеко от родной станицы, с черной водой. В глубине мелькнул серебром рыбий хвост, и противный смех, словно крик чайки, донесся до слуха. И тут же откуда-то из поднебесья раздалось «Киууу-киууу». Смех мгновенно исчез, лишь рябь воронкой разбежалась по поверхности воды. «Спи, Миколка, спи, драголюбчик, утро вечера мудрее», – голос деда Трохима прозвучал вкрадчиво, убаюкивающее.
Громкое посапывание Суздалева, доносившееся до слуха, стало тише, пока вовсе не стихло. Билый, перестав сопротивляться сну, погрузился в крепкие объятия Морфея.
Арба, запряженная двумя крепкими, с увесистыми рогами волами, медленно плыла по степному шляху. Тяжело ступая, рогачи оставляли глубокие следы в дорожной пыли. Шли не торопясь, будто берегли силы для дальнего пути, шумно выдыхая степной, наполненный ароматом разнотравья воздух. Арбакеш – кавказец средних лет, полулежал на мягкой соломе, которой была выстелена арба, и дремал. Его склоненная голова покачивалась в такт движения волов. Изредка, когда арба особенно сильно подпрыгивала на каком-нибудь ухабе, он приоткрывал глаза, цыкая на спотыкающихся волов, и вновь склонял голову, задремав. Позади него лежал большой баул, возле которого, накрытый лохматой буркой, спал человек.
Рассвет, забрезживший было робкими солнечными лучами, пробивавшимися через острые вершины далеких гор, сдал свои позиции. Серые тучи плотной пеленой затянули небо, грозя разразиться ливневым дождем. Мелкие степные грызуны – полевки, бабаки, тушканы, называемые казаками земляными зайцами за их способность быстро прыгать и за характерное строение ушей, нагуливающие жирок перед тем, как залечь в зимнюю спячку, – завидев арбу, разбегались, прячась в густых зарослях ковыля. Одинокий кобчик парил над безмолвной степью в надежде на легкую добычу.
Осень совсем недавно переняла бразды правления у августа и, хотя степь, накопившая тепло за лето, еще щедро делилась им с природой в дневные часы, горы, видневшиеся вдали, уже дышали по ночам прохладой, растекающейся под утро белесыми туманами.
Волы, воспользовавшись тем, что ими никто не управляет, свернули с дороги и пошли степью. На очередном ухабе арба подпрыгнула, задремавший арбакеш опрокинулся назад, стукнувшись головой о брус.
– Хей! Дорогу не видите?! Шайтан! – громко крикнул кавказец, хлестнув длинным прутом одного из волов. Тот дернулся, толкнув рогом своего напарника. Вновь раздался характерный свист хлыста, и волы нехотя вывернули арбу вновь на дорогу.
– Что случилось?! Приехали? – спросил спросонья Михась, махом скидывая с себя бурку, садясь по-турецки, скрестив ноги.
– Воль. Шайтан. Стэп ходыт. Стэп дорога нэт. Камен арба ловить. Арбакеш воль наказат. Тэпэр все карашо. Снова дорога ехат, – произнес кавказец скороговоркой, улыбаясь. Сквозь приоткрытый рот, обрамленный густыми черными усами и бородой, виднелся ряд ровных белых зубов. Нахлобученная на голову папаха из черного козлиного меха почти скрывала его глаза, отчего ему приходилось приподнимать подбородок, чтобы увидеть лицо собеседника.
Михась огляделся. Места были ему знакомы. Впереди, почти у горизонта, были видны три кургана. «Три брата, – мелькнуло в голове у казака. – Стало быть, до станицы часа два осталось». К этим самым курганам водили станичные казачата коней в ночное. Потому и назывались они «три брата», что рядом расположились. Да и поверье ходило среди старожилов станичных, что в далекие времена в курганах этих три брата, три воина похоронены были.
– Долго я спал, – произнес Михась вслух, потянувшись, разминая затекшие мышцы. Было непонятно, спрашивает он или же так, для себя говорит. Но кавказец, плохо зная русский язык, посчитал это за вопрос и снова улыбнувшись всем ртом, выпалил:
– Ты карашо спаль. Мы ночь ехат. Ты спат. Очэн карашо спат. Долго. Воль, шайтан, арба на камэн прыг. Ты болшэ нэ спат.
Михась улыбнулся в ответ: «Уж больно искренней была улыбка у этого арбакеша. Да и в пути, пока спал, не украл ничего. Хотя, вон, целый баул всякого добра везу. Постарался Микола. Где столько денег взял. Все дорого в столице. Моих денег только и хватило на билет и чуток на дорогу. Да еще и кладовщик, стервец, содрал за хранение вещей. Хотя брат и говорил, что за все уже уплачено. Связываться не хотелось, а так побалакал бы я с этим кацапом. А этот вот кавказец, а простой, добрый, я бы сказал. Да и сразу согласился подвезти. Слава Богу, что в ту же сторону, что и мне. Не зря старики говорят, что иной кавказец казаку ближе и роднее русского».
Арбакеш натянул поводья, волы встали. Михась вопросительно взглянул на кавказца. Тот подмигнул казаку и, засунув руку под солому, вытащил свернутый в рулон небольшой коврик.
– Иша. Нада молитва. Ноч и утра встрэча. Молитва нада. Аллах. Иша, – снова скороговоркой сказал он. Не торопясь, слез с арбы и, отойдя в сторону, шагов на тридцать, посмотрел по сторонам, ища Восток. Определив нужную сторону света, расстелил коврик, снял чувяки и опустился на колени.
Михась посмотрел на кавказца. До его слуха доносились отдельные фразы мусульманской молитвы.
«Что ж, и я время терять не буду. В аккурат утреннее правило прочитать успею». Казак спрыгнул с арбы, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на молитве, и, осенив себя крестным знамением, произнес: «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». Сделал паузу, приводя свой дух ко смирению, и продолжил: «Боже милостивый буди мне грешному. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых, помилуй нас. Аминь».
Полились молитвы из уст казака. Потянулась невидимая ниточка, связующая сердце его с Создателем, с Отцом Небесным. А в нескольких шагах, стоя на коленях и падая время от времени ниц, взывал так же искренне к своему Аллаху простой арбакеш. Сын гор и сын казачьего народа стояли перед своим Создателем, говоря с ним каждый на своем языке. И Бог слышал их, воздавая каждому по его делам.
«Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй нас. Аминь». Михась истово осенил себя крестным знамением, поцеловал нагрудный крест и вновь спрятал его под бешмет. Посмотрел в сторону, где молился кавказец. Тот повернул голову в одну и в другую сторону, поднес открытые ладони к лицу, посмотрел наверх, затем медленно поднялся на ноги, надел чувяки, скатал коврик в рулон и направился к арбе. На лице его светилась печать умиротворения. Он улыбнулся Михасю:
– Карашо! Далшэ тожэ карашо ехат будэм!
– Знаю! – отозвался казак.
– Эй, как ты знаэш?! – удивился кавказец.
– Я тоже
