— Народа нет? Странная мысль. И ты, Пэмантий, это говоришь? — прозвучал вопрос Гипатии.
— Да, я. И готов повторить все, что говорил сейчас.
— Не надо. Я слышала… Значит, по-твоему, нет стихии, в которой зарождаются, растут и гибнут государства?.. Нет воздуха, которым дышит мир? Нет того океана простых людей, могучих своим количеством среди которого зарождается отдельный гений и прорезает глубокий след? Значит, по-твоему, люди не живут общей жизнью, более могучей, чем жизнь самого яркого человека? Да разве огромная толпа, так же, как и я или ты, — не дрожит от любви, от сострадания, от гнева, от ужаса, когда на это есть причина? Не думаю, чтобы ты стал отрицать такую простую мысль.
— Я не об этом… я говорю о другом! Если бы существовал тот идеальный, разумный народ, о котором ты говоришь, Гипатия!.. Давно бы тогда мир очистился от всех своих низких, отвратительных пороков, от дикой темноты… Счастливы были бы жалкие люди!.. А что мы видим на самом деле? Мрак тяжелый висит над миром. Обиды, поругания терпит народ. И сам кует свои оковы, служит тиранам, ради их выгоды, по их прихоти режет друг друга… Войны, междоусобья? Кому они нужны? Народу? Нет. Господа натравливают толпу, как псарь посылает борзых на волка… Нет у народа твоего ясной цели, сознания своих собственных сил… Народ не понимает, сколько добра он может сотворить, объединяясь для общего блага! Пожалуй, народ — океан… угрюмый, вечно дикий и бурливый, который губит искры света, какие иногда мыслитель-человек стремится заронить в души собратий. Мрак и смятенье, хаос — вот что такое пучина народная.
— Не узнаю тебя, Пэмантий! Ты, обычно молчаливый, несмелый, скрытный… Ты ли это говоришь? Какой оракул овладел тобой сегодня?
— Скорбь владеет мною. Взгляни: вот гавань пред тобою, одна из лучших в целом мире. Как муравьи, толпятся там люди… Богатства с целого света там громоздятся, словно горы. Едва их уберут, а с кораблей — опять навалят горы дорогого груза. И отсюда — все расходятся по свету… Вон серый мол купается в зеленоватых волнах морских. А вдали это море так нежно обнимается с синевато-фиолетовой далью небес… И все это залито горячими лучами солнца. Все — живет… Все — красота! Это — лицо природы, ее творение… А вот что сделал человек, гляди! Видишь обломки колонн… остатки тяжелых аркад дворца Птоломеев?.. Развалины двух книгохранилищ, лучших на земле? Вот улицы, вдоль которых тянулись дворцы, термы, храмы, полные чудных статуй… Что видим мы теперь? Разрушенье, мусор… Кладбище грустное вместо гордых зданий. И это сделал — твой гигант — народ, Гипатия…
— Отчасти ты прав. Но — не совсем. Есть у народа разум… но — свой, особенный… Он творит и рушит по каким-то, пока нам не понятным, законам… Мы с тобою исчезнем… Мы рождены на мгновенье… А толпа будет жить! Если даже наша земля погибнет, сознанье, в нас живущее, — оно возродится в новом виде, на другом клочке земли… И толпа — так же будет рушить и творить. Ты не забудь, толпа все это сотворила, что после она же разрушила. Но она создавала эту красоту не для себя. Может быть, потому ей и не жалко было рушить… Подумай.
— Что ж… может быть? Но это не говорит о разуме толпы. Она могла вернуть себе свое, добра не разрушая.
— Легко сказать, Пэмантий! Ты сам, ты разве не вышел из народа, ты — не часть его? Но ты раньше узнал просвещение… созрел, учился, ты опытом богат… за счет труда твоих рабов. И кто знает, не выкинут ли эти темные волны народные еще десятки и сотни великих умов, горячих сердец; и они, любя своих собратий, укажут им прямой путь к счастью, которого мы с тобою пока еще не видим!..
— Я допускаю… Но когда это еще будет?! А пока — гибель и смерть кругом.
— Думаю, и ты хотел бы лучше умереть, как Сократ, чем жить, как тиран Пизистрат? Хорошо жить ради честных, высоких убеждений… И счастлив тот, кто умеет за них умереть!
— Для смерти ли мы созданы, Гипатия? Цель жизни — жить.
— А сознанье ты позабыл, Пэмантий?.. Оно порою неодолимо толкает нас на гибель. Я не могла бы ради вымыслов и призрачных велений веры умереть, как делают порой безумные христиане. Но ради счастья людей, чтобы великую идею закрепить своею кровью?.. На это я готова каждую минуту…
— Что ты, Гипатия? Что ты, дочка? Храни Юпитер тебя от этого, — с тревогой вмешался Феон, который ловил каждое слово своей дочери.
Пэмантий, выйдя из раздумья, проговорил медленно:
— Что ж… может быть, есть доля истины в твоих словах. Но… мне пора. Ждут ученики. Я сюда вернусь… И мы с тобою еще поспорим, мудрая девушка… да и мудреная притом!
Все разошлись с говором, приветствуя на ходу друг друга.
Плотин обратился к Гипатии:
— Выслушай, Гипатия, что передаст тебе от меня отец. И если согласишься… я буду рад душевно… Добрый день.
Он ушел за всеми.
— В чем дело, отец? Скажи скорее. Знаешь, женщины не терпят долго. Им надо все узнать немедля… Что говорил тебе наставник? Обо мне?..
— Да. Он…
— Ты не решаешься?.. О, Музы… Не сватовство ли? Что ж, в дочери к нему пойти я согласна, только не в жены. И то, если мой отец родной, любимый ревновать меня не станет к названому отцу…
— Не смейся, дочь. Дело серьезное. Он предлагает тебе быть наставницей в его Гимназии.
— Мне? В его Гимназии? Но там только и есть свободная кафедра по математике и нравственным наукам. И он — мне предлагает?.. Да быть не может!.. Я верно поняла?..
— Да, дитя мое…
— Да что ты? Могу ли я учить, когда сама еще почти что ничему не научилась? Здесь, с молодежью, я беседую порою, как умею… Но с кафедры… учить людей, которые мудрее и старше меня?! Они придут и будут ждать, чтобы я указала им пути жизни… отогнала от них сомненья… Нет, на это у меня не хватит сил!
— Верь не себе, Гипатия! Поверь старому мудрецу наставнику, Плотину… и мне… и всем, кто тебя знает. Ты сумеешь делать то, что предлагает наставник. Если женщина должна быть скромной… то мудрая — должна знать, кому можно верить!.. Молчишь? Не отвечаешь?..
— Что ж… верно, вы правы! Я согласна. Скажи наставнику, что я до глубины души растрогана… и благодарна!
— Вот… это — лучше всего. Иду, сейчас скажу. Оя будет рад.
На поцелуй отца дочь ответила долгим поцелуем…
— А вот Пэмантий идет опять сюда. Смотри, Гипатия! Отчего так скоро окончил ты работу, друг Пэмантий?
— Плотин сам хотел побеседовать с учениками. Я и поспешил докончить спор с Гипатией…
— Все вы спорите! Непримиримые… друзья… Ха-ха!.. Ну, дочка, я иду… скажу Плотину твой ответ. Да хранят вас боги!
— Какой ответ, Гипатия? Скажи, если это не тайна. — невольно задал вопрос Пэмантий, проводив взором Феона.
— Плотин зовет меня преподавать в Гимназии… и я дала согласье…
— Вот радостная новость. Я слышал от Плотина… и только сомневался…
— В чем? Подойду ли я к такому делу трудному? Ты возразил?
— О нет… напротив…
— А мне сказали, ты порицал меня…
— Я? Да есть ли кафедра, которой ты не была бы достойна, Гипатия? Тебе налгали на меня…
— Вот как? Ты то же самое сейчас сказал, что я от Кельсия сегодня слышала. Ты заметил, верно, меня он очень любит…
— Может быть… не знаю… Тебе это виднее, девушка.
— И очень заметно. Он никогда со мною не спорит… старается угодить.
— Знаешь, Гипатия, — помолчав, глухо заговорил Пэмантий, — когда я мальчиком ловил синичек сизо-перых, силки в траве расставлю, бывало, и лежу, затаив дыханье, чтобы не вспугнуть добычу… А потом, в палестре, вступая в единоборство с лучшим другом, который вдвое был сильнее меня, я наносил ему удары без пощады, не уступая ни на пядь, хотя и знал заранее, что победа будет за ним.
— Недурно придуман ответ. Но, поверь, Пэмантий, и самый хитрый птицелов меня не поймает в силки угодливости.
— Я не о тебе и думал, Гипатия. А Кельсий?.. Что ж? Он — честен, недурен собою. Патриций, молод и богат. Его я ни в чем не могу упрекнуть плохом. Он — не хуже остальной молодежи…
— А как по-твоему?.. Другие — плохи?..
— Не спрашивай. Вообще, я презираю людей. Да и себя самого, заодно!
— Всех людей? Целый мир?..
— Почти что так.
— За что же? Помилуй!
— За что? За лживость… за безволие. Я слишком много испытал… и слишком глубоко изведал эту жизнь… Как думаешь, легко мне было уйти от жизни в молодые годы и погрузиться в сухие выкладки математики?.. Жить — для вычислений, мне совершенно не дающих счастья?
— Ты был несчастлив в жизни… в любви?..
— Я и теперь глубоко несчастен… И, что всего тяжелее, — не верю в счастье на земле… Я ищу истины… а кругом — обман и притворство… Семья моя, отец и мать? Нет, лучше и не вспоминать о них. Семья патрициев, которые не знают пределов для страстей… для самых грязных и диких желаний… И, что всего больнее, — они позабывали часто, что я живу на свете, их дитя родное… А я их любил горячо.
