— Прохора Ильича повидать надо, — сказал Егор.
Кучер не ответил. Сопя, запрокидывал жбан всё выше, горло вздувалось и опадало от молодецких глотков. Дно жбана задралось выше головы.
— Фу-у! — дохнул Пуд и стукнул пустым жбаном по столу. — Отдыхает Прохор Ильич после обеда.
Пуд тяжело поднялся и ушел за печь. Слышно: стукнули на пол два сапога, звякнула металлическая пряжка, заскрипела под шестипудовой тяжестью кровать.
— Обождем, Кузя?
— На дворе.
Баба всё колотила по шубе. Солнце почти отвесно стояло над головами.
— Мне ехать велено. — Кузя сел по-татарски, на согнутые ноги, закрутил былинку вокруг пальца.
— Куда? — Егор вспомнил, что Кузя ничего еще не рассказал о себе.
— Барка ждет на казенной пристани. До Нижнего. Либо в самый Питербурх, в царицын зверинец.
— Ты царицу увидишь?
— Где, поди! Зверей только сдать.
— А я бы… — Егор не договорил. В голове закрутились мысли — новые и старые вперемежку. Вот случай-то где! Еще удача не кончилась, погоди.
Самой царице в руки золото передать. Да это бы лучше всего. Лучше, чем Татищеву, он же и не хозяин теперь на Урале. Кузя человек надежный. Вот страховиден только малость и голосом своим может царицу напугать. Не допустят, пожалуй? Должны. Если «слово и дело» объявить, как не допустят? Для спасения Лизы он согласится. Ишь, потемнел, как пепел, за три-то дня.
— Когда отправишься?
Кузя насупился:
— Может, и вовсе не поеду.
— Как не ехать? Зверей много везешь?
— Двенадцать разных.
— За них тебе заплатили?
— Только на прокорм дадено. Награда, сулят, тамо будет.
— Поезжай.
— Не знаю.
— Да чего ты-то так сокрушаешься? — вдруг удивился Егор.
Охотник покачнулся и упал лицом в траву, стараясь удержать крик, — не удержал. Хриплый вой вылетел из горла и сразу оборвался. В ту же секунду охотник уже сидел, отвернувшись.
— Кузя…
— Молчи.
Баба с прутьями подошла, поглядела, не пряча любопытства. Вернулась к шубам, принялась стаскивать их в амбар.
— Чего Мосолову баять станешь? — спросил Кузя, не поворачиваясь.
— Про права спрошу. Лизавета не крепостная была. По переписи, как убогая, оставлена на призренье у нас. Всё по закону было, не бродяжка она какая, не нищая.
— А у него бумага.
— То-то что бумага. Коли бумага, — только через суд отбирать. А нам суд дело неподходящее. Мы бедные, нас всегда засудят. Ведь с Демидовым судиться-то.
Помолчали. Рой белых мотыльков метался около опущенной Кузиной головы.
— Кузя, ты судье волчат притаскивал, помню. Рыбу таскал. Тебе бы с судьей поговорить. А?
— Был у судьи.
— Ну?
— Бает: «В царицын зверинец соболя поймал?» — Нет. — «Мне, — бает, — поймай живого соболя, тогда поговорим».
Мосолов принял в кухне. Заплывшие глазки его мигали со сна, он скреб жирную грудь и взлаивая зевал. Но говорил толково, пространно. Он сидел за столом, Егор и охотник стояли перед ним.
— По-твоему, государственная? А мы дознались — нет. Господский, капитана Измайлова, крестьянин деревни Теплый Стан, Новгородской губернии, Новоторжского уезду, Павел, не помню прозвища, ушел без паспорта от хлебной скудости в Сибирь. С ним жена и дочь Лизавета двенадцати лет. Жена дорогой померла, а Павел пристал на Осокина Иргинском заводе. Всё знаем. На том заводе жил он с год, торговал харчевенным. Харчевенная изба была у него середь базара. В подушный оклад по заводу положен был неправильно, вопреки указам о беглых. Потом был он угнан в Орду, в полон взят во время набега ордынцев и из полона не воротился. А дочь его Лизавету отбили, и жила она у приписного к Иргинскому заводу крестьянина Дробинина. В прошлом году вдова капитана Измайлова продала всех своих беглых крепостных людей Никите Никитичу Демидову. Понял?
— Что не понять? — нахмурился Егор. — Ты скажи, Прохор Ильич, сколько за нее выкупу возьмут, если она на волю откупиться захочет?
— Дивно мне, — Мосолов покачал головой, — вот и старуха прибегала, тоже о выкупе толковать. Куда на волю? Какого она состояния будет? Купчиха али посадская? Вот Груздев, Сила Силыч, бывший раб баронов Строгановых — слыхал? — так он, до того как выкупиться, три дома имел, лавку, в Орду свой караван отправлял. Вышел на волю — сразу в купеческое сословие записался, теперь в Билимбаихе первый купец. А ваша девка Лизавета?.. Откуда она такой греховной гордости набралась?
— А не пуще грех — людей в рабстве держать? — бешено прохрипел Кузя. Он стоял сзади Егора и с ненавистью глядел на Мосолова.
Приказчик будто и не слышал:
— Денег у нее всё одно нет, и продавать нечего. Один сарафанишко на плечах. Выкупить ее, значит, ты собираешься, господин унтер-шихтмейстер? Ты, я вижу, хочешь из подлого сословия в офицерские чины вылезать. Там гордость полагается, конечно. Только и у тебя ведь всякого нета запасено с лета. Чего зря о цене толковать?
— Говори всё-таки.
— Было говорено. Мать тебе передавала, нет?
— Говорила она мне, да это разве цена? В купчей пятнадцать рублей проставлено, а помещице и того не платили, небось. Рубль, не больше, отвалили сами-то.
— Боек ты, боек. Это хорошо, в торговом деле без того нельзя. Я тебе навстречу вот что скажу: у помещицы мы купили каплю чернил, а не живого работника. Имя есть в списке, а к имени человека найти — дорого стоит.
— Убогая ведь она, головой скорбная. Куда вам такая работница?
— На оброк ее не пустят — ясное дело. А куда она годна, не потаю, скажу. В заводах женского пола нехватка, холостых работников много, холостые чаще и в бега ударяются. Семья — она крепче цепи держит. Вот оженим кого на…
Хрипло рявкнув, Кузя оттолкнул Егора и стал перед приказчиком. Понять его бешеные ругательства было невозможно, но лицо исказилось такой угрозой, что Мосолову стало страшно.
— Оставь, Кузя! — Егор старался оттереть охотника. Впрочем, и сам он не мог говорить спокойно, срывался на крик.
— Мужняя жена Лизавета. Не смеешь ее замуж отдавать, — грубо сказал Егор.
Мосолов поднялся. Он тоже оставил медовую степенность речи, косился на печь, из-за которой успокоительно показалась голова Пуда.
— Ты мне того попа приведи, который венчал Лизавету!
— Да в Ирге все, поди, знают, что она Дробинина.
— Мне без нужды Ирга. Скажи спасибо, что разговариваю с тобой, мог бы и в суд потянуть тебя с матерью за укрывательство беглой, пожилые деньги стребовать.
— Мы не крадче ее приютили и не из выгоды какой держали, а по человечеству.
— Суд дознается. А что насчет выкупу, так еще неизвестно, захочет ли Никита Никитич разрешить той девке узы рабства…
Снова Кузя рванулся к приказчику. Егор схватил его за плечо, потащил из кухни.
Брели невесело в Мельковку. Егор думал: одна надежда осталась — на царицу. Здесь на всем демидовское клеймо стоит. В собственные царские руки, подать золото, — тогда лишь толк будет. Кузе поручить можно ли? Вон он какой бешеный. Самому с ним поехать?.. В беглые попадешь. Схватят в дороге, обыщут, золото найдут. Тогда не поверят, что к царице.
Всё-таки спросил:
— Кузя, возьмешь меня в Питербурх?
— Видно, я не поеду, Егорша.
— Что ты задумал?
— Не дам же я над ней издеваться. Выкраду. Уйдем в леса. Сохраню ее, Андрею отдам.
Егор не нашелся возразить.
Но дома Маремьяна восстала против замысла охотника. На выкуп она смотрела как на дело несбыточное. С тем, что Лизу отдадут за какого-нибудь заводского мастерового, готова была примириться. Конечно, какой еще муж достанется, — может, и бить будет. А всё-таки всё по закону. На побег же нет ее благословения. Уж ехал бы Кузя со зверями своими. Скорее бы дело чем-то одним кончилось. У него за долгую дорогу сердце простынет, перестанет он мутить себя и других.
Кузя слушал покорно. Без благословения крестной матери на такое не пойдешь.
Когда охотник, простившись, отправился в путь, Егор сказал:
— Мама, я провожу Кузю до пристани. Из конторы ежли придут меня спрашивать, ты не говори, что я с Кузей ушел. Нипочем не говори. А скажи: не посмел, мол, явиться без медной руды, опять на поиск пошел.
— Какое провожанье, Егорушка? Дома сколько времени не был, явился — не переночевал, и опять…
— Так надо, мама.
— Скоро ли хоть воротишься?
— Скоро. — Обнял, уронил слезу на седые волосы. Повторил: — На поиск, мол. Прощай.
Лошади, чуя звериный дух, храпели, дергали ушами, прытко катили телеги с клетками. А когда кто-нибудь из зверей подавал голос, лошади закидывались, били ногами по оглоблям и, наверное, разнесли бы весь обоз, если бы их не держали под уздцы.
Среди зверей была россомаха, — Егор впервые видел этого таинственного ночного хищника. Небольшая, в мохнатых штанах, с двуцветным мехом, россомаха всё просовывала собачью свою мордочку меж прутьев клетки и урчала, показывая острые зубы. Про крепость этих зубов рассказывали сказки: будто россомаха может перегрызть кость лосиной неги, которую и медведь не перегрызет. О прожорливости и злобности ее Егор тоже наслушался с детства. И очень удивился, когда Кузя вдруг просунул в клетку руку и погладил россомаху по выгнутой спине. Россомаха лизнула охотнику руку — она была ручная. Кузя взял ее щенком и выкормил соской.
