В самом деле, разве не сталкивался каждый из нас с ситуацией, когда на сделанное нами добро отвечали не просто неблагодарностью, а злом, предательством? И больше, чем обида, было тогда недоумение: почему так? За что?
– Наверное, это одно из самых сложных для человека движений души – простить нанесенное тебе зло, – сказал в ответ на мое недоумение владыка Кирилл. – Вы ведь, конечно, помните, в Евангелии от Матфея есть такое место, где апостол Петр вопрошает: «Господи! Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?»
Иисус говорит ему: «Не говорю тебе до семи, но до седмижды семидесяти раз».
И приводит ему притчу о некоем царе, который захотел сосчитаться с рабами своими. И привели к нему того, кто был должен ему очень большую сумму, но не имел чем заплатить и стал умолять об отсрочке. Тогда государь отпустил его и простил ему долг. Но выйдя от царя, прощенный должник встретил одного из своих товарищей, который был ему должен гораздо меньшие деньги, и в ответ на его просьбы об отсрочке разгневался и посадил его в темницу. Узнав об этом, государь отменил свое решение и потребовал взыскать со злого раба весь его долг.
Иисус заключает эту притчу такими словами: «Так и Отец Мой небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешений его».
– Да, – возразил я, – но в обыденной жизни человека, ответившего добром на причиненное ему зло, чаще всего сочтут в лучшем случае незлобивым простаком…
– А вот тут и надлежит решить, что для вас важнее: преходящее людское мнение или спасение души – причем не только вашей собственной, но и того, кто причинил вам зло. Ибо сказано в Послании апостола Павла к римлянам: «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его, ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья». О чем здесь речь? Да о тех муках совести, которая должна пробудиться у сотворившего зло. И далее там же сказано: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром».
– Да, владыка, но ведь не всегда пробуждается доброе в душе, которою овладела злоба: вот и в нашем повествовании поручик все-таки стреляет в одного из своих спасителей… И ведь наверняка поручик, стреляя в Ромася, мстил не только за свою личную обиду (вряд ли он вспомнил ту украденную у него лошадь) – он видел в этом цыгане большевика, врага Родины. Это было покушение на политическое убийство, как мы бы сейчас сказали – теракт. И я не уверен, что при случае Ромась не ответил бы тем же.
– Возможно. И снова замкнулось бы кольцо зла. Еще раз напомню вам слова апостола Павла: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“». Даже когда террорист выступает в защиту своей правды, убийство не может быть благодетельным: это деяние насилия, попытка сотворить правду неправдою, лично решить то, что доступно одному Богу. Речь не идет о суровом воинском долге, о защите Родины с оружием в руках или об убийстве по закону: о праве на смертную казнь. Это другие вопросы. Убийство по идеологическим соображениям неприемлемо уже потому, что делает невозможным диалог сторон, а ведь такой диалог возможен даже во время военного конфликта.
* * *
Прав, конечно, прав был владыка, но мое повествование шло по своим законам, их диктовала логика времени: оно вмешивалось в судьбы героев, ставило их перед крутыми поворотами, порой заводило в тупик, и мне оставалось только пытаться осмысливать происходящее, удивляться совпадениям, улавливать закономерности характеров и поступков.
Жизненные перемены коснулись и человека, носившего для посвященных странные прозвища «Японец» и «Монах».
Прежде всего произошли перемены там, куда «Монах» посылал свои донесения: Пятая армия была реорганизована и перешла в состав СибВО (Сибирского военного округа). Теперь на разведотдел этого округа возлагалась работа с агентурой, работающей по Японии и Китаю. Между Ощепковым и разведывательным отделом штаба Сибирского военного округа был заключен контракт о разведывательной деятельности. За ним сохранились прежние псевдонимы, и ему был присвоен регистрационный номер 11043, под которым и стали идти отныне все его отчетные документы.
Новое начальство, видимо, попыталось взглянуть на возможности агента 11043 масштабнее: ему предложили развернуть свою деятельность и на Южном Сахалине, на что Василий в очередной докладной записке сообщил, что его связи и род его коммерческих занятий позволяют вести работу и в Японии.
После некоторой паузы, во время которой, видимо, шли не только обдумывание предложения, но и проверка агента, был выработан маршрут, согласно которому Василию предстояло отправиться в Шанхай за очередным кассовым немецким фильмом, а оттуда – в Страну восходящего солнца, в Кобе – портовый город на южном побережье острова Хонсю, который в то время был центром кинематографической деятельности в Японии. Здесь официально господин Ощепков должен был вести переговоры о возможности проката приобретенного им фильма в японских кинотеатрах.
Маршрут этот не был произвольным: в двадцатых годах Шанхай стал центром деятельности советской разведки. И это неслучайно – более благоприятной, чем шанхайская, обстановки трудно было найти в каком-либо другом районе Китая: шанхайский порт являлся морскими воротам для всей северной и центральной части Срединной империи; здесь же располагались наиболее крупные китайские и зарубежные банки, деятельность которых многое могла рассказать о процессах, происходящих в стране.
Кроме того, город сосредоточил четверть всех китайских предприятий тяжелой и четыре пятых – легкой промышленности. Там были заняты и иностранные рабочие и специалисты. Иностранцы селились в городе своими национальными колониями, и занятые ими кварталы пользовались правом экстерриториальности, то есть не подчинялись местному законодательству. Все это создавало благоприятную почву для работы разведки.
Ехать Ощепкову предстояло через Харбин, где также должна была состояться встреча с нелегально действующим там резидентом, кадровым разведчиком ГРУ Владимиром Нейманом, работающим под псевдонимом «Никольский».
В эту поездку (с согласия Центра) Василий взял с собою жену. И дело было не только в том, что коммерсант, путешествующий с женой, привлекал к себе меньше постороннего внимания. Анна после смерти матери как-то сникла и, казалось, потеряла интерес к жизни. Она и дом-то теперь вела кое-как, стараясь ограничиться только необходимыми повседневными хлопотами по хозяйству. «Словно душу из нее вынули», – жаловался Василий тестю. Он думал, что поездка отвлечет жену от мрачных мыслей, а новые впечатления помогут ей справиться с подавленным настроением.
* * *
Поздней осенью 1924 года Ощепковы тронулись в путь, оставив свой дом и сахалинский бизнес на попечение Колыванова. Задержался в этом году обычно ранний ледостав, и Ощепковы успели на один из последних рейсов парохода Доброфлота.
В кармане у Василия был японский паспорт, полученный благодаря связям от Сахалинского жандармского управления. Свидетельство, выданное этим же управлением, удостоверяло, что господин Ощепков действительно является кинематографистом и политически благонадежен.
В багаже Анны, в одном из ее чемоданов, бережно переложенное платьями, лежало колывановское «наследство»: книга в кожаном потрескавшемся переплете и две почерневшие дощечки с непонятными письменами и чуть уловимым ароматом сандалового дерева.
– Зачем? – удивился Василий, увидев, как жена укладывает эти вещи в свой чемодан.
– Так ведь завещано было хранить, а как мы это делать будем, если уезжаем? – простодушно удивилась Анна.
С этим было трудно не согласиться.
Ехать пришлось сложным маршрутом: пароходы Доброфлота могли довезти только до материка, а японские чаще всего шли с Сахалина без захода в Шанхай.
– Плывите во Владивосток, а оттуда придется по КВЖД до Харбина – из Владивостока в Шанхай морем ближе, да придется, и может быть, долго, ждать иностранного торгового судна, и еще захочет ли оно взять пассажиров, – рассудил ушлый в торговых маршрутах Колыванов. – Русские-то нынче в Китай, поди, почти не плавают. А из Харбина до Шанхая есть прямая китайская «железка». Словом, надолго мы с тобой расстаемся, дочка.
Старый рыботорговец еще не знал, насколько верной окажется его последняя фраза.
* * *
Уже само путешествие на материк было для Анны целым событием, а во Владивостоке у нее и вовсе разбежались глаза, закружилась голова от многолюдья, от звона не виданных ею прежде трамваев, от непривычного мелькания вывесок и от многоэтажности домов.
Однако надо отдать должное характеру и семейному воспитанию Анны – Василий с удовольствием заметил, что в новой обстановке жена вовсе не выглядела растерянной провинциалкой: только чуть крепче обычного сжатые губы говорили о том, как непросто ей сохранять прежнюю спокойную невозмутимость.
