Снаружи лавок в хорошую погоду развешивались на продажу и одежда, и ткани, и связки листового табака.
Здесь же подбрасывали яркие целлулоидные шарики бродячие жонглеры, манипулировали тонкими фарфоровыми чашечками фокусники, предлагая простакам угадать, под которой прячется горошина. А в самом узком месте улочки через нее был протянут канат из манильского троса, и по нему отважно шел мальчишка в ярком кимоно, держа для балансировки гибкий бамбуковый шест. Внизу морщинистая китаянка собирала монетки у тех, кто останавливался поглазеть на канатоходца.
В общем, как сказала Анна, здесь не было ничего особенного, и Василий, может быть, согласился бы с ней, если бы наметанным взглядом разведчика не замечал посетителей, входивших в лавку и затем исчезавших из нее через задние двери; если бы не слишком невинно улыбались молоденькие раскрашенные китаянки, задевая прохожих мужчин то бедром, то локотком из широкого рукава кимоно; если бы не слишком неподвижно сидели, подпирая стены, нищие с остекленевшими глазами… Разные подозрительные молодые люди шныряли в толпе, окликая порой друг друга непонятными гортанными вскриками.
Анна, видимо, чувствовала, как напряжен муж, и старалась развлечь его, указывая ему то на свиток из шелка с японской миниатюрой, рисованной тушью, то на фарфоровую статуэтку сидящего китайца, который мудро покачивал головой, взирая на всю эту людскую суету.
И вдруг Василий почувствовал, как дрогнула ее рука в его руке, и Анна резко остановилась.
– Что?! – спросил он.
– Смотри, – широко раскрыв глаза, она показывала рукой куда-то вбок, – там…
Там, куда она указывала, была чайная лавка: в раскрытом проеме были видны цибики с чаем разных сортов, фарфоровые чайники с синими драконами, оттуда пахло сандалом, лимоном, бергамотом, чайным листом… А у дверного проема снаружи была прибита вдоль косяка потемневшая доска из старого дерева с вырезанными на ней непонятными письменами.
– Смотри! – теперь уже почти кричала Анна. – Видишь: надпись как на маминых дощечках!
На ее вскрик из лавки вышли два китайца. Они быстро что-то сказали друг другу, и молодой исчез в глубине лавки, а старый – в синем стеганом халате и с клочком седых волос на подбородке – стал часто-часто кланяться, на ломаном английском приглашая Ощепковых зайти и купить в его лавке самого лучшего чая из тибетских горных долин.
Василий попытался узнать у него, что означает странная вертикальная вывеска у его лавки, но старик то ли впрямь его не понимал, то ли делал вид, что ему невдомек, о чем речь, и только кланялся и толковал о чае.
Они ушли, так ничего и не узнав, купив у него маленькую пачку дарджилинга. На обратном пути Анна была молчалива, кутала подбородок в теплый платок и никак не отвечала на шутливые предположения Василия, что, может, и завещанные дощечки – это просто вывески из китайского чайного домика с рецептами заварки чая, и нес их тот мифический странник в подарок какому-нибудь костромскому купцу – те ведь известные на всю Россию водохлебы и, говорят, способны выдуть в один присест целый самовар, особенно ежели с баранками.
Только потом, уже дома, она раздумчиво сказала:
– Из-за чайных рецептов, Вася, жизнь свою не кладут и на убивство не решаются: это ведь грех страшный – Божью Заповедь «Не убий» преступить.
Василий мог бы многое сказать ей, хотя в целом и был с ней согласен. Но он промолчал, желая, чтобы она успокоилась. Ему казалось, отдохнув за ночь, Анна поймет, что у них просто нет времени дальше разбираться во всей этой истории.
На другой день с утра он отправился на встречу с товарищем, который должен был передать ему билеты на харбинский поезд. Анна еще спала, и во сне тревожная складка лежала тенью меж ее нахмуренных бровей.
Он вернулся часа через два, но на его веселый оклик в гостиничном номере никто не откликнулся.
Анны не было ни в ванной, ни на балконе. Не было и чемодана с ее вещами. Василий бросился к швейцару, тот объяснил, что где-то часа полтора назад гражданочку спросили два китайца. Она спустилась к ним в вестибюль и разговаривала с полчаса, а о чем и на каком языке – он не прислушивался. Потом поднялась в номер и вышла, тепло одетая, с чемоданом, сказала, что за номер заплатит муж, и ушла с этими китайцами.
– Нет, – сказал швейцар, – все было честь по чести: непохоже было, что дамочка испугана или уходит не по своей воле. Бывает, – философски заключил он, – тут недавно одна певичка с негром уехала на американском пароходе и всю выручку у антрепренера увезла. Вы свои вещи-то проверили?
Не ответив ему, Василий бросился к выходу, окликая проезжавшего мимо извозчика. «На Мильонку!» – крикнул он, прыгая в пролетку.
– Ищи-свищи теперь, разве догонишь! – покачал головою швейцар и снова уткнулся в номер «Приморской правды», где на последней странице он любил читать объявления о разводах.
* * *
На торговой улочке Мильонки было еще по-утреннему немноголюдно. Василий быстро нашел давешнюю лавочку, только теперь ее двери были закрыты и заколочены крест-накрест свежетесаными досками. А та, из старого дерева, что была слева от дверного проема, вообще исчезла бесследно, словно ее никогда и не было, словно появлялась она только для того, чтобы сыграть свою недобрую роль.
Расспросы соседей не дали ничего нового: хозяева лавочки еще с вечера продали оптом по дешевке весь свой товар и уехали куда-то на рассвете. Никто не видел с ними ни старой доски, ни светловолосой женщины с пышной косой, венцом уложенной вокруг головы.
Никому не были известны и дальнейшие планы тибетских чаеторговцев…
Вернувшись домой, Василий невольно последовал совету швейцара и проверил свои вещи. Все оказалось на месте, даже книга покойной Маремьяны Игнатьевны. Но дощечки исчезли. На столе почему-то была горка давешнего чая. А на подзеркальнике в ванной лежала записка, наспех набросанная карандашом на чайной обертке: «Не ищи меня, ты свободен. Прощай. Анна».
Вот и все.
* * *
Он был ошеломлен. Неужели вот так просто, одним днем, может кончиться семейная жизнь, которую он, как всякий истинно верующий человек, христианин, собирался вести по венчальной клятве: «…пока смерть нас не разлучит». Ведь по любви же выходила она за него замуж, и жили они все эти годы в согласии…
Да, его чувство к Анне не было похоже на ту юношескую, светлую влюбленность в Японии. Кроме того, он вынужден был скрывать от нее значительную часть своей жизни. Но даже если бы эта вторая жизнь потребовала от него самого, скажем, внезапного расставания, разве бы он мог исчезнуть так, как она это сделала – ничего не объяснив, не поговорив, не простившись по-человечески?
Неужели она бы хотела, чтобы муж поступил с нею так же… бессовестно, как она с ним. Ведь, в сущности, совесть – это и есть Божий дар отношения к другим, как к самому себе: имеешь совесть – не рой яму другому, ведь ты не хотел бы, чтобы так же поступили с тобой… Чем больше размышлял о случившемся Василий, тем меньше он понимал, что же это такое стряслось на самом деле. Может быть, и впрямь не до конца соблюдал он по отношению к Анне завет апостола Павла, так памятный ему еще по занятиям в семинарии: «Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее»?
* * *
В разведотделе отнеслись к его рассказу о том, что произошло, со своей, специфической, точки зрения.
– Ты пойми, – сказали ему, – мы, конечно, можем поднять на ноги милицию, перешерстить всех этих паршивых лавочников, поднять шухер на весь город. Но тебе нужно стать объектом внимания стольких людей? Во-первых, скорее всего, твоей жены и этих китайцев уже нет в городе, и вряд ли мы что-нибудь узнаем о том, куда они направились. Во-вторых, билет свой, говоришь, она не взяла? Значит, в Харбине вы вряд ли пересечетесь. Она совсем ничего не знает о твоей работе у нас? Не допускаешь, что догадывалась? Значит, если снова ее встретишь, это тебе ничем не грозит. Это какие-то другие, не имеющие к нам отношения, личные дела. Здесь ты, кроме как перед швейцаром, никак не засветился? Ну, тот если кому и расскажет, так только о постояльце, у которого жена сбежала с китайцем. Словом, пусть все идет по намеченному, и скатертью тебе дорожка, полотенцем путь.
* * *
Василия сначала покоробила деловитость этого разговора, но потом он мысленно согласился, что здесь никто не обязан возиться с его переживаниями и утирать ему скупые мужские слезы. Да и не было их, этих слез. Были обида, недоумение и, наконец, желание понять и поскорее перешагнуть через все, что произошло.
И все же он не мог вот так сразу отказаться от поисков, смириться с тем, что в одночасье отломился целый кусок совместно прожитой жизни (и ведь неплохо, кажется, прожитой!). Несмотря на то, что торопили сроки, отыскал нескольких милиционеров, которые когда-то занимались борьбой у него на Корабельной, не вдаваясь в подробности, попросил помочь. Несколько дней вместе с ними прочесывал негласно Мильонку, но Анна и китайцы как сквозь землю провалились или растворились в воздухе, не оставив следов… Оставалось только развести руками и продолжать намеченную дорогу одному.
