А Коле Мурашову не пришлось по душе его новое место обитания.
Мне не понравилась Маньчжурия – пыльные ветры весной, жара летом и бесснежные ледяные зимы.
Наша семья заняла половину одноэтажного дома на окраине. Его окна выходили в палисадник с сиренью и акациями, а крыльцо – на просторный двор, заросший травой. Дом стоял в тихом переулке, по которому никто не ездил.
Я тосковал по Владивостоку, который изучил вдоль и поперек за время своего бродяжничества. Мне не хватало порта, океанской бухты, морских влажных ветров.
Доктор и здесь позаботился о моем ученье, но казенная городская школа, работавшая по канонам дореволюционной гимназии, тоже сразу не понравилась мне, хотя и пришлось по душе, что мы учились здесь вместе с китайскими ребятами (даже школьные обеды для нас готовили из русских и китайских блюд). Но после всего мною пережитого я долгое время оставался замкнутым подростком и не заводил ни русских, ни китайских друзей.
Считалось, что я вырос, и никто не мешал мне бродить по городу, но даже нарядный центр Харбина с его Свято-Покровским собором, вывесками институтов, банков, газет, казино и отелей после Владивостока показался мне чужим и неинтересным.
Поэтому большую часть свободного времени я проводил во дворе нашего дома, перечитывая немногие подаренные мне на прощанье отцом Алексием книги. Обычно я устраивался с книгой на старых шпалах, которые служили нам дровами. Иногда меня сгонял с них старый китаец, который был нанят, чтобы по мере надобности пилить эти шпалы, колоть их и укладывать в поленницу под тростниковым навесом. Впрочем, сгонял – это не совсем точное выражение: обычно он подходил ко мне неслышными скользящими шагами и слегка дотрагивался маленькой коричневой ладонью до моего плеча.
Первые дни я просто рассеянно наблюдал за его работой, но однажды в это время во дворе случился доктор. Он весело перемолвился со стариком парой китайских фраз, притащил из дома еще одну пилу, потом отобрал у китайца топор, и я сам не заметил, как тоже оказался вовлеченным в ловкую, спорую работу.
Таская дрова к поленнице, которую мне поручили укладывать, я дорос до мысли, что мне давно надо было помочь старику, вместо того чтобы изображать из себя барина с книжкой. А после того как сложенная мною поленница благополучно развалилась, я понял и еще одну истину: каким бы простым ни казалось дело, всегда не мешает сначала ему подучиться.
С того дня я при малейшей возможности старался подключиться к той работе, которой занимался старик. А он, оказывается, не только заготавливал дрова, но и находил себе во дворе другие мелкие дела: убирал мусор, канавками отводил из луж дождевую воду, чинил изгородь в палисаднике и проржавевшую крышу, подстригал кусты. И все это за несколько гоби – расхожих маньчжурских монет.
Я и сам не заметил, как научился от него десятку-другому китайских слов и выражений. Самые непонятные растолковывал мне доктор. Я узнал, что китайца зовут Чанг – во всяком случае, он хотел, чтобы к нему так обращались.
Мы с Чангом потихоньку начали объясняться – частью по-русски, частью по-китайски, частью просто на пальцах, – и я узнал, что доктор пользуется у старика большим уважением не только потому, что он врач, но и потому, что он военный – «воин», как выразился Чанг. Часть этого уважения переносилась и на меня – «сына воина».
Однажды после того, как мы с Чангом особенно долго возились внаклонку, перекладывая поленницу, намоченную дождем из-за прохудившегося навеса, Чанг, распрямившись, занялся какими-то странными упражнениями: он плавно двигал руками, словно что-то поправляя в своей одежде, затем следовал медленный поворот тела – и вот уже плавно скользят ноги, обутые в мягкую удобную обувь… Но вот какое-то неуловимое для глаз молниеносное движение, и Чанг снова стоит неподвижно, но уже в другой позе. И снова начинается волна плавных, скользящих движений…
– Тайцзицюань! – кратко пояснил Чанг в ответ на все мои вопросы.
После долгих разъяснений я наконец понял, что так называется один из комплексов дыхательных упражнений китайской гимнастики ушу. Он основан на сочетании противоположных начал: твердости и мягкости, силы и слабости, скорости и заторможенности. «Тайцзицюань, – объяснил Чанг, – требует, чтобы до и после максимально быстрых движений выполнялись до предела замедленные. Чтобы упражнения действительно успокоили нервную систему и помогли слаженно работать всем частям тела, нужно, чтобы во время занятий было спокойное сердце и сосредоточенный ум».
Чанг сказал, что мне, сыну воина, надо обязательно знать тайцзицюань, ведь эти упражнения описал генерал Ци еще в шестнадцатом веке в своем труде «Новая книга о службе и дисциплине». В ней речь шла о системе атлетической и духовной подготовки воинов, которую создал этот выдающийся для своего времени китайский военачальник из провинции Шаньдун.
Доктор, при котором шел этот разговор, помогал переводить и согласно кивал, как бы подтверждая каждое слово Чанга, но я сильно подозревал, что он, как и я, в то время впервые слышал и о генерале Ци, и о его гимнастике. Однако он согласился, чтобы я под руководством Чанга освоил хотя бы начальные упражнения тайцзицюань. Он поощрял все, что относилось к физической закалке, и не прочь был и сам позаниматься вместе со мной и Чангом.
Я заметил, что и в самом деле после возни с дровами или после другой напряженной физической работы упражнения Чанга как рукой снимают усталость, ломоту в пояснице. Да и после долгого сидения с книгой эта гимнастика быстро разминала все мое тело, возвращая меня к действительности.
* * *
Следует, однако, заметить, что далеко не все относились так, как мы с доктором, к упражнениям Чанга. Взять хотя бы Леонтьевну.
Надо пояснить, что вскоре после приезда в Харбин обнаружилось, что не только отцу, но и маме приходится допоздна задерживаться на работе, с нуля налаживая медицинскую службу КВЖД. На домашние дела совсем не оставалось времени, тем более что жили мы теперь не при госпитале, и время еще отбирала дорога домой и из дому.
Так у нас появилась помощница, которую в прежние времена, вероятно, называли бы «приходящей прислугой за все». Это была грузная, но очень расторопная немолодая женщина, которую вскоре все в доме стали называть Леонтьевной.
Леонтьевна, в сущности, стала нашей домоправительницей – в отсутствие родителей она убирала в доме, занималась мелкими постирушками и починкой одежды, ходила на рынок и готовила еду. Заодно, уже «не по службе, а по душе», она взяла под свой присмотр и меня: заботилась о том, чтобы я был как следует одет и вымыт, вовремя накормлен и, как она выражалась, «не зачитывался».
Доктор, правда, поначалу отнесся к появлению Леонтьевны настороженно и предупредил маму, чтобы она не вела при старухе никаких служебных разговоров: кто его знает, не подослана ли она к нам – публика тут, в Харбине, разная. Осторожность не помешает, мы все-таки за границей.
Но потом, хотя это правило и продолжало неукоснительно соблюдаться, доктора примирили с присутствием Леонтьевны ее опрятность, старательность, а главное – вкусные борщи и разные шанежки к ним. К тому же Леонтьевна проявила полное отсутствие интереса к служебным делам родителей.
Правда, время от времени она просила у мамы каких-нибудь порошков или таблеток то «от головы», то от ломоты в спине.
Так вот эта Леонтьевна и приняла с большим неодобрением и гимнастику Чанга, и наше с доктором увлечение этими упражнениями.
– Чегой-то это ваш китаец тут во дворе дергается, да и вы с ним заодно? – однажды подозрительно спросила она у меня. – Ишь, как шаман какой – злых духов, поди, вызывает! Нам и батюшка в церкви сказывал, что ушу это ихнее неспроста: это, мол, китайцы так своим богам молятся. А тебе-то с Василием Петровичем это почто? Вы ведь, чай, душеньки крещеные.
Когда я за ужином пересказал родителям этот разговор, мама задумчиво заметила:
– А знаешь, Вася, может, Леонтьевна в чем-то права… Помнишь, ты сам говорил, что восточные единоборства еще полторы тысячи лет назад были известны в буддийских монастырях? Ты еще про Шаолиньский монастырь мне рассказывал…
– Ну, матушка! – развел руками доктор. – Леонтьевне-то не грех, а вот тебе непростительно все с ног на голову ставить. Скажи, ты когда-нибудь слыхала, чтобы хоть в один из буддийских или конфуцианских обрядов входили движения ушу? Спроси любого специалиста по восточным религиям. Представляешь: пришел китаец в храм и давай там проделывать комплекс тайцзицюань? Да я не знаю, сколько ударов бамбуковой палкой по пяткам ему отвесят!
Когда мы с мамой отсмеялись, доктор продолжал:
– Что касается монастырей, то в Китае, как и у нас на Руси, как и в Европе в Средневековье, в период войн, раздоров и нашествий монастыри с их неприступными крепостными стенами были хранителями духовных ценностей, духовной культуры. Здесь, конечно, – национальной, непохожей на нашу, но не менее древней. Вряд ли именно в монастырях родилось ушу, но там оно хранилось и совершенствовалось не как молитвенный ритуал, а как система упражнений, способных снять физическую усталость и усталость духа после молитвенных и иных трудов. К тому же монастырь должен был уметь себя защищать, обороняться от грабителей и прочего лихого люда. К оружию, сама знаешь, у религиозных людей отношение сложное, вот монахи, используя ушу, и научились защищаться всем, что попало под руку, – палкой, гребным шестом, коромыслом для переноски тяжестей, молотом из монастырской кузницы, а то и просто кулаками… Заметь, защищаться, а не нападать: заповедями ушу запрещено обижать слабых, пользоваться приемами в корыстных целях.
