наконец, роль здесь играло также родство со знаменитым «спасителем отечества», мудрым Солоном, сыном Эксекестида, с которым Писистрата всегда соединяла самая тесная дружба...
Теперь Писистрат сидел как раз в обществе этого уже маститого старца, в саду своего обширного загородного дома. Солнце склонялось к закату, и косые лучи его прорывались сквозь густую листву вековых деревьев. В воздухе было совершенно тихо, ни один листик не колыхался на ветвях, ни малейшее дуновение ветерка не заставляло шуметь эти вязы и дубы. Зато в густой траве гремели хоры мириад насекомых, а вдали, в горах, порой слышался унылый крик одинокой совы.
Оба собеседника сидели на мраморной скамье, прислонённой к стволу могучего пирамидального тополя. Солон казался очень утомлённым. Его обрамлённое белоснежными кудрями и совершенно белой бородой сморщенное лицо было чрезвычайно бледно. Из-под густых нависших бровей некогда огненные глаза его казались безжизненными, потухшими. Когда-то статная фигура популярнейшего афинского гражданина и законодателя теперь согнулась под бременем лет и пережитых испытаний. Несколько минут царило молчание. Его, наконец, прервал Писистрат.
— Итак, мой дорогой друг и наставник, — сказал сын Гиппократа, — ещё раз позволь мне выразить тебе величайшую благодарность, что ты, после прибытия в Аттику, первым долгом посетил меня. Да будут благословенны небожители, направившие путь твой к моему дому, и да хранит тебя здесь, в этом жилище мира и покоя, вседержитель Зевс, покровитель гостей!
— Да хранит он радушного хозяина этого дома! — ответил тихо Солон. — Куда же мне было приехать, после стольких лет добровольного изгнания, как не к тебе, моему Писистрату, единственному из родных моих, пощажённых немилосердным временем? Разве не к тебе всегда стремилось это старое верное сердце, и на чужбине не перестававшее горячо любить тебя, как во дни юности? Один, одинок я теперь на свете, и нет из близких моих никого в живых, кроме тебя.
— Да, великие перемены произошли за те долгие годы, что ты был в чужих краях! Старые люди давно умерли и успело народиться новое поколение с новыми требованиями к жизни, с новыми взглядами на неё. Аттика переродилась за эту четверть века...
— Но дух её жителей, постоянно недовольных и мятежных, остался, к сожалению, прежним, — грустно заметил Солон, и на его высоком челе глубокие морщины обозначились резче. — Я оставил вас юными, — прибавил старик после минутного раздумья, — но, вернувшись, не нашёл вас старыми, умудрёнными тяжким опытом. Сердце моё с болью сжимается в груди при мысли, что вся упорная и тяжёлая работа моей долгой, тревожной жизни погибла даром.
— Не говори так, великий старец! — живо воскликнул Писистрат и взял Солона за руку. — Ничто не погибло: доброе семя, брошенное в добрую почву, дало добрые плоды. Ведь и на самой лучшей ниве мы найдём плевелы. Такова уж жизнь. Но за этими плевелами и горечью их нахождения мудрый хозяин не забывает об обильной, тучной жатве. Взгляни кругом себя: всюду ты видишь порядок, благоустройство и мир, это условие успешности всякого труда. Город Афины-Паллады сияет в невиданном блеске, — один из могущественнейших центров Эллады. Аттика населена свободными гражданами, и нет в ней иных рабов, кроме иноземных варваров. Всё кругом покорно ей: и богатый Коринф, и гордый Сикион, и надменная Спарта, и древний Аргос, и каждая новая заря, сопровождающая каждый новый восход солнца, застаёт эту божественную страну в дальнейшем расцвете, в новой несокрушимой силе.
Глаза Писистрата разгорелись. Быстро встав с места и окинув взором обширную равнину, расстилавшуюся внизу у ног его под обрывом сада и замыкавшуюся на севере тёмно-лиловой дымкой дальних гор, он энергично повёл рукой и с увлечением воскликнул:
— И весь этот дивный дар богов, весь этот некогда пустынный и мёртвый край, теперь цветёт и благоденствует, и полон жизни, благодаря твоей, о Солон, гигантской работе, благодаря твоему беспримерному самоотвержению, благодаря твоей божественной мудрости!
— Не говори о мудрости, дорогой, друг мой, — тихо остановил говорившего Солон. — Где она, эта хвалёная, эта прославленная мудрость? Нет на свете такого человека, который мог бы притязать на имя мудреца! Много стран изъездил я в бурной юности, в великой народной борьбе участвовал я всем сердцем, всеми помыслами своими, много земель и людей познал я с тех пор как, казалось мне, я дал отечеству в умеренном законодательстве свободу и покой. И что же? Где они, эта свобода, этот покой? Не в Аттике ли? Да знаешь ли, мой Писистрат, что я вернулся сюда, к родным берегам, именно оттого, что я знал, что отечество раздирается внутренними смутами. Когда я, много лет тому назад, увидел, что для счастья и благоденствия моей родины, которой я дал новое государственное устройство, нужно время, время и время, дабы граждане укрепились в сознании своих прав и вытекающих из них обязанностей, я ни секунды не поколебался добровольно уехать из Аттики, предварительно связав власти и народ торжественной клятвой в течение по крайней мере десяти лет свято и ненарушимо соблюдать данные мной законы. Как легко покидать уже престарелому отцу созданный его трудами дом свой, как легко расставаться, быть может, навеки, с горячо любимыми членами обширной семьи своей, это ты сам себе легко представишь, мой Писистрат. Не мне говорить тебе об этом, тебе, которого самого за последние годы постигло столько горьких утрат, столько разлук с дорогими твоему сердцу людьми! И я добровольно, хоть и с грустью в душе простился с тем, что мне было дороже всего на свете, с моей бедной родиной, со славной, лучезарной Элладой, и ушёл далеко-далеко от неё, к народам, которых мы, эллины, совершенно незаслуженно клеймим позорной кличкой варваров.
Голос Солона дрогнул, старик порывисто встал. Устремив взор на дальний запад, где последние лучи заходящего солнца заливали потоками алого света вершины холмов, так что они казались огненными, Солон махнул рукой и скорбно сказал:
— Жрецы в таинственном Египте повествуют, что солнце, могучий бог Озирис, каждую ночь находит смерть свою в тёмных пучинах дальнего моря. Вот он, этот всесильный Озирис, делает ещё одну, последнюю попытку уцепиться за краткую нить своей жизни, вот он мощным морем огня разлился в последний раз по всему небосклону,
