чтобы затем со стоном предсмертного ужаса кануть в холодные волны. Так и я, старый, бессильный афинянин, давно уже всеми забытый, на склоне дней моих прибыл к берегам родной земли, чтобы отсюда, где я родился и прожил большую и лучшую часть своей жизни, с предсмертным воплем отчаяния о неудавшихся планах, скорбно снизойти в мрачное царство теней.
— Да хранят нас боги от такого несчастья! — искренно воскликнул Писистрат. — Да будет далеко от нас такое горе! Ты, мудрый и многоопытный сын Эксекестида, ещё много и часто будешь нужен отчизне своими советами, своей поддержкой.
— Видишь ли, друг мой, ты сам только что говорил о счастье и благоденствии родины и сейчас же как будто противоречишь себе: зачем славной Аттике помощь и советы бессильного, дряхлого старца, если она и без него счастлива? Значит, далеко не всё обстоит вполне благополучно. И я, ни минуты не колеблясь, скажу, что в Аттике далеко не всё ладно. Недаром насмотрелся я разных вещей и видел, как живут люди в знойном Египте, на берегах священного Нила, в горной и суровой Малой Азии, в непосредственной близости к варварам-мидянам и наездникам-персам, наконец, на любвеобильном, смеющемся Кипре, где счастливые люди живут в вечном общении с вечно юной богиней любви. Много стран я изъездил, многих людей посмотрел, много разных законов изучил за истёкшие годы. И нигде не нашёл я совершенства, нигде не видал полного благополучия, ни одного человека не встретил, который бы был совсем доволен судьбой и теми жизненными условиями, в которые ока, судьба эта, поставила его.
— Правда ли, что тебе, Солон, удалось постичь всю мудрость египетских жрецов на берегах древнего Нила? — спросил Писистрат. — Молва об этом дошла и до нас.
— Молва всегда останется молвой, чем-то неопределённо расплывчатым, неясным и, в большинстве случаев, лживым. Посуди сам, Писистрат, возможно ли то, что ты говоришь? Разве в состоянии один человек, вдобавок дряхлый и утомлённый жизнью, познать то, на изучение чего ушли, быть может, века и века? Ведь тут трудились многие тысячи поколений! А сколько времени ушло на то, чтобы разобраться во всей этой мудрости, которая пришла на берега египетского Нила с далёкого Востока, оттуда, где среди плодоносной равнины две царственных реки, Евфрат и Тигр, катят мимо пышных городов свои тихие воды в обширное Эфиопское море. Там, где стоит колыбель солнца, там, где каждое утро зарождается благодатный свет и живительное тепло, оплодотворяющее всю землю, там — очаг и родина истинного знания.
— Расскажи, если ты не слишком устал, об этом, умоляю тебя! — воскликнул Писистрат. — Я же велю пока подать нам сюда, под тень деревьев, искромётного вина и студёной воды.
Когда Писистрат хлопнул в ладоши, как из земли вырос смуглокожий ливиец-раб, и через несколько мгновений перед собеседниками стоял небольшой деревянный стол, на котором разместились кратеры и кубки. Солон, совершив краткое возлияние в честь Зевса и Паллады и отпив глоток вина, на три четверти разбавленного водой, сказал:
— В сущности, мне рассказывать много не о чем. Если я подведу итог своим путевым впечатлениям, то скажу, что я постиг, наконец, то, ради чего каждый из нас должен работать, трудиться и бороться всю свою долгую жизнь: я постиг самого себя. Другим результатом моих странствований оказалось то, что оправдалось древнее изречение, которое я лишь теперь понял во всей его глубине: «Ничего чрезмерного!» — вот тот девиз, с которым бы я вновь теперь вступил на жизненный путь, если бы мне дано было снова пережить жизнь. Сколько пыла, сколько увлечений, сколько ошибок из-за одной необузданности, из-за нежелания признать это божественное «ничего чрезмерного!» Уехав в полном сознании несокрушимости своей силы, я вернулся с чувством полного своего бессилия, сознанием неправильно прожитой жизни и горькой мыслью о невозможности исправить непоправимое. Вот вкратце итог моей умственной и нравственной работы, всего того, что я восприял из долгих бесед с мыслителями Египта, с Псенофисом из Гелиополя и Сонхисом из Саиса. Эти дивные люди раскрыли мне тайники мироздания, они ввели меня в правильное понимание истины, они приобщили меня к богатой сокровищнице своих беспредельно глубоких познаний. Они поведали мне подробности о великом, густонаселённом и счастливом острове на дальнем западе, в море, о блаженной Атлантиде. За перемену нравов жителей её это море однажды, по повелению всесильных богов, поглотило и остров, и города на нём, и жителей их.
— Не можешь ли ты, Солон, подробнее рассказать об этом?
— В другой раз, друг мой. Повесть эта длинна и печальна, и я думаю её разработать в виде отдельного сочинения, которое хотел бы, если мне суждено будет окончить его, посвятить своим легкомысленным афинским согражданам в полезное назидание.
— Затем, говорят, ты был в Малой Азии?
— Да, и там имел счастье общаться со многими мыслителями, от которых узнал интересные вещи о составе нашего мироздания. Сведения, почерпнутые мной из обширных книгохранилищ египетских храмов, не мало способствовали выработке у меня нового взгляда на сущность человеческой жизни и на её назначение. Но не станем на этот раз останавливаться на этом, ибо рассмотрение таких вопросов завело бы нас слишком далеко. Скажу лишь, что к счастливейшим дням моей жизни принадлежит пребывание на остров Кипр, где я удостоился дружбы одного из наилучших правителей мира, царя Филокипра.
— Правда, что он в честь тебя переименовал свой город Эпею в Солы?
— Не знаю, так ли это, но знаю, что действительно, теперь столица его носит имя Солы. Я оказал Филокипру несколько важных для него услуг и посоветовал ему перенести древнюю столицу с бесплодной угрюмой скалы на тучную, смеющуюся равнину реки Клария. Кроме того, я помог царю разобраться в его запутанных отношениях с народом и воспитал его сына в правилах умеренности и справедливости... Однако смотри, кто-то приближается к нам, как будто гости? Мои глаза уже слабы, и я не вижу так далеко, вдобавок и ночь быстро опускает на землю свои тёмные покровы.
— Да это мои добрые друзья, которых и ты, Солон, хорошо знаешь, — отвечал Писистрат, пристально всматриваясь в две неясные
