Губы тянутся к губам.
Можно?
Нельзя?
Тот первый поцелуй ей стоил сына. Или всё случайность? Не поцелуй виной.
Можно?
Нельзя?..
И арбузная сладость долгого-долгого, бесконечно долгого поцелуя.
Время остановилось. Есть только губы к губам, язык к языку и мир вокруг, рассыпавшийся на бесконечное множество частиц и оставивший целыми только их двоих. Или не оставивший.
Надолго? Навсегда?
Пока часы на Nieuwe Kerk — Новой церкви не начинают бить половину часа.
И нет сил оторваться друг от друга…
Прижаться… и вместе взлететь…
…взлететь под неслыханный доселе грохот от ударной волны…
Не отпуская друг друга упасть на землю.
И увидеть, что небо стало багровым.
И черным.
И серым.
Огонь полыхает везде.
И взрыв за взрывом продолжается за рекой Схи, там, где Новые мастерские.
Там, откуда Агата только что пришла.
И где оставила дочку.
«Патреты» с набережной Савва Севастополь. 1920 год. Март
Последние зимние и первые весенние месяцы Савва почти безвылазно проводит в темном полуподвале с Маруськой, теткой Валькой и Дорой Абрамовной.
Маруська дешево покупает на толкучке старый пиджак, штаны и пальто и сама, руками перелицовывает всё купленное так, что выглядит одежда вполне прилично — не стыдно с «другими деньгами» за золотом и ценностями Савву отправлять. Но первый свой выход Савва совершает не за золотом, а за швейной машинкой, посчитав в уме, что золото и ценности будут лежать и обесцениваться, а на машинке Маруська начнет шить и зарабатывать. Минус приобретения — при любом побеге тяжелую машинку с собой не забрать, плюс — деньги, потраченные на нее, не расходы, а вложения.
Маруська визжит от счастья, и три дня — ночи у нее рабочие — перелицовывает еще платья для себя и для тетки Вальки, учтя все замечания Саввы о дешевом виде и вульгарности предыдущих моделей. И намеревается дальше шить на заказ.
Что удивляет Савву, так это его нынешняя жизнь. Точнее, его внутренняя реакция на всё происходящее. Еще точнее, полное отсутствие внутренней реакции и какой бы то ни было рефлексии.
Он, Савва, для которого прежде любое, самое незначительное событие становилось предметом для углубленного анализа, со- и противопоставления вариантов, философских размышлений о правильности и неправильности тех или иных решений, принимаемых даже не им самим — он сам решения практически не принимал, а тех, с кем его жизнь была неразрывно связана и от кого зависела, от дяди Дмитрия Дмитриевича и княгини Софьи Георгиевны до отрекшегося от престола императора Николая, лидеров новых политических партий, вооруженных сил и местных правителей, теперь он совершенно не рефлексирует на темы всего с ним происходящего. От работы на воров и фальшивомонетчиков до приюта у проституток и ночевок валетом на одной оттоманке с девицей, которая под утро возвращается с промысла, пропахнув другими мужчинами.
— Ты, Благородь, не принюхивайси! — засыпая, бормочет Маруська.
В одно утро, когда Валька еще спит, Дора Абрамовна ушла на базар, а Маруська моет пол, подоткнув повыше, чтобы не замочить, юбку и тем самым почти полностью открывает ноги, Савва, смущаясь, задает вопрос, не тревожит ли девушку морально-этический аспект ее работы?
Формулировку Маруська не понимает, но суть улавливает.
— Думашь, мне самой энто ндравится? Не ндравится! Но куды ж податься? Валька к Никанору пристроила, и на том спасибочки.
— Не «думашь», а «думаешь», не «ндравится», а «нравится», не «куды ж», а «куда же», не «спасибочки», а «спасибо», — машинально поправляет Савва.
Маруська зыркает, хмыкает, но не комментирует. Нарочито повторяет:
— Податься некуда же!
Савва уже знает, что их сутенер Никанор то девиц на набережной на точку выставляет, то напрямую на промысел отвозит, как на малину к Лёньке Серому привозил.
— Никанор, тот с понятиями. Не обидит. Валька так сказала. Чуток деньги прикоплю и в завязку.
— Но как… Как ты решилась…
С трудом подбирая слова и перебирая в памяти все известные ему из литературы, от Сонечки Мармеладовой и Катюши Масловой до Катьки из новой поэмы Блока «Двенадцать», примеры девушек, которых нужда выгнала на панель, Савва пытается наименее болезненно сформулировать вопрос.
Но Маруська его перебивает:
— Как в бляди подалася? Так в селе голод голодом, тоска тоской. Работа без продыху. Пашешь-пашешь, а после приходят то красные, то белые, то зеленые, то хрен их поймешь каковские, и всё, что наработал, отымают. Тогда к Вальке в город и подалась, и в семействе одним ртом меньше. Батька с мамкой-то не железные всех подымать. Туточки хучь нихто из амбара твое наработанное не скрадет.
— Но всё, что ты заработаешь таким… э… таким непростым трудом, тоже украсть могут.
— Могут. Но здеся ховать легше, легчее… Тьфу ты, как там надобно?
Ничуть не смущаясь деликатной темы, оттирая грязные полы, Маруська излагает Савве все свои аргументы. Что в господа нашего она, конечно же, верует, но «не прелюбодействуй» — это же не про то.
— В заповеди — не греши, когда мужу дана. У меня мужа нет, я и не грешу. А тело мойное, так сама себе хозяйка. Дора Абрамовна блюдеть, чтоб мы не заразные были.
— Не боишься… не боишься… за…
— Что обрюхатят меня? Боюсь. Но Дора Абрамовна, дай бог ей крепкого здоровьица… Ее дохтур знал, куда чего засунуть, чтоб не понесть, и ее обучил. Тьфу-тьфу-тьфу, — крестится и три раза плюет через левое плечо, — помогаить!
— А что… что замуж не возьмут… — всё еще хочет разобраться в мотивировке девушки Савва.
— Почто не возьмуть? — Маруська, отжимая сильными руками тряпку, дует на упавшую на глаза прядь. — Порченная я, чо ль!
— Э-э-э… как бы сказать… потеря девственности… — мычит Савва.
— У нас на селе коли девка не пробована до свадьбы, так значится, не сдалася никому, так повелось!
Савва удивляется. В книгах он другое читал.
— Без кровяки в первую ночь берут, была бы баба справна. Я не справна, чо ль?
Еще раз дует на выбившуюся прядь волос, расстилает отжатую тряпку у порога, ноги с улицы входя вытирать, и вытирает мокрые ладошки о юбку.
— Обратно в село не пойду. Пусто там. Мужиков не осталось. Замуж не за кого, делать нечего. Тоска одна!
С морально-этическими проблемами разобрались и больше к этому не возвращались.
Осталась другая проблема, которую Савва с Марусей не обсуждает, но как решить самостоятельно, не знает: утренняя эрекция. Просыпаясь на одной оттоманке валетом с вернувшейся с ночной работы девушкой, он боится, что Маруся в самый неподходящий момент повернется и лицом уткнется в его эрегированный половой орган, и что тогда?
Вступить с девушкой в половую связь теперь, когда никакой Лёнька Серый за него денег не платит, а напротив, Савва живет «на ее харчах» и стесняет ее, Вальку и Дору Абрамовну в их каморке, представляется ему невозможным. Научный эксперимент, призванный проверить влияние конкретной женской особи на его, Саввы, ощущения в финале полового акта, отложен на неопределенное время.
А пока Савва делает какие-то мелкие — бумаги больше нет — наброски карандашом и помогает Доре Абрамовне, составляя из имеющихся в запасах и в продаже в соседней аптеке скудных препаратов более нужные лечебные сочетания. Справочники по химии, фармакологии и медицине, перенесенные из бывшего кабинета доктора Бронштейна, ему в этом помогают.
Никто, кроме Саввы, разобраться в них не способен, а юноша полистает толстенные тома, полистает, что-то себе под нос побубнит, на полях обломанным карандашом длинные формулы напишет, скажет Доре Абрамовне, что достать, что купить, и нужное лекарство готово. Всё не даром ест свой хлеб. Хотя хлеб им чаще всего достается черствый, булочник Артемий на углу вчерашний продает втрое дешевле, а «деньга, она счет любит», так Маруська говорит. Впрочем, вспомнив последние исследования о полезном для здоровья питании, о вреде свежего пшеничного хлеба и пользе хлеба темного и сухого, Савва удивляется, что и в этом его жизнь всё в лучшую сторону решила за него — лишний вес потихоньку начинает уходить, толстые щеки меняются на чуть впалые и день ото дня из подернутого патиной зеркала на него смотрит всё более привлекательный молодой человек, всё меньше напоминающий толстощекого и упитанного недоросля.
