Офицер сорвал перчатку с левой руки, круто повернулся к своему отряду и что-то скомандовал. Барабанная дробь весело и звонко покрыла слова Павла.
Барабан заливался быстрым, пляшущим, взмывающим к стремительным движениям рокотом. Но лица солдат при звуке барабана стали еще более застывшими и каменными. Колонны быстро и уверенно, как на параде, перестроились. Пред баррикадой выросла построенная по-боевому вооруженная сила. Дружинники поняли, что наступает решительное мгновенье. И опять Павел приподнялся над баррикадой и опять закричал:
— Товарищи солдаты! Уходите, мы не будем стрелять в вас!.. Уходите!
И хотя голос Павла покрывал барабанную дробь и хотя слова Павла доносились до построенного по-боевому отряда, солдаты не слышали этих слов, солдаты смотрели на своего начальника и ловили каждое его движение и ждали его приказаний.
— Сходи! — тихо, но решительно сказал один из пимокатчиков и потянул Павла вниз. — Неужто, думаешь, они теперь тебя послушают? Сходи, как бы не сшибли оглашенные...
Барабан внезапно затих. По ту сторону баррикады стало странно тихо. Эта внезапно наступившая тишина таила в себе что-то зловещее и тревожное.
— Великое стояние началось... — усмехнулся семинарист и стал торопливо протирать очки. — Сейчас, пожалуй, бабахнут!..
Но тишина пока еще ничем не нарушалась. И то, что она наступила внезапно и длилась, казалось, невыносимо долго, было тягостно и удручало.
— Черти! — выругался печатник. — Сыпануть в них что ли! Пусть бы душу не томили!..
— Не дури! — одернули его. — Нам первыми стрелять нельзя! Ни в коем!..
— Спокойствие, товарищи! — напомнил Павел. — Раньше всего — спокойствие! Это не полиция, в солдат мы первые не должны стрелять!
Из группы пимокатов раздался недовольный возглас:
— Все едино — солдаты ли, фараоны ли...
Спор готов был вспыхнуть. Но голос офицера там, на улице, истерически прозвенел в затишьи:
— Последний раз предупреждаю: расходитесь!.. Буду стрелять!.. Рота, сми-ирно-о!..
И снова зачем-то загрохотал барабан. И грохот его был угрожающ и зловещ.
9
Высокий парень в мятой фуражке, Емельянов, шедший впереди остальных двух, оглянулся и тряхнул русыми кудрями:
— Подадимся, товарищи, стороной. По Михайловской, а оттеля проулком к Знаменской ловчее нам будет попасти.
— По Михайловской полицейские всегда шляются, — возразил веселый бас. — Прямо в лапы попадем.
— Лучше где-нибудь проулками... — обронил худой мужик.
— Проулками, так проулками! — согласился Емельянов.
Они пошли маленькими улочками, сворачивая за углы. Город словно вымер. Нигде не было прохожих. Даже собаки попрятались, чего-то испугавшись. И только издалека глухо разрывались выстрелы — то одиночные, то сразу целыми пачками.
Худой мужик втянул шею в широкий воротник и шагал спокойно, по-деловому. Емельянов изредка поглядывал на него сбоку и все собирался что-то спросить. Наконец, не выдержал.
— Слышь, товарищ, ты в городе-то, видать, недавно?
— Нет, нешибко... С год я тут. У мыловара роблю... Да вот теперь обновленья жизни ищу... Туго мне... Вишь, заработки неаховые и кроме — ребятишки... Баба-то, жена значит, померла после пасхи...
— Это худо... — неопределенно заметил Емельянов и вдруг насторожился.
Они приближались к перекрестку. Из-за угла доносился какой-то шум. Не то топот многих ног, не то дробный стук какой-то странной машины. Не понимая откуда этот шум и что он им несет, они остановились. Потапов пророкотал:
— Обожди! Гляну!..
Он крадущимися шагами дошел до угла и поглядел. И сразу же вернулся к товарищам.
— Артиллерию везут. Пушки.
— Ишь сволочи! — выругался Емельянов. — В рабочий народ пушками собираются палить!
— Надо оборачаться к нашим! — обеспокоенно сообразил мужик. — Упредить.
— Да-а... — протянул Емельянов. — Из этакой бабахнут, так от нашей засады даже и щепок не останется.
— Пойдемте обратно! — решил Потапов.
Они стали удаляться от грохота, направляясь по тому же пути, по которому шли сюда. Но в первом же переулке они заметили людей. И не успели они опомниться, как их окликнули:
— Стой! — И пара винтовок направились на них.
— Что за люди? Откуда?
Они были окружены патрулем. Два солдата, городовой и полицейский пристав тесно обступили их и быстро обшарили карманы.
— Ага! с оружием! — обрадованно отметил пристав, принимая от городового отобранные у дружинников револьверы. — Эх! саданул бы я вас, мерзавцев, да рук марать не стоит!..
— Ну, ты... — сверкнул на него глазами Емельянов. — Помалкивал бы!
Пристав побагровел.
— Я тебе погрублю!
— Господин пристав! — неожиданно просунулся к ним поближе Потапов. — Дак вы же ошиблись. Мы ж не забастовщики! Истинный Христос! Мы ж по поручению господина пристава... Оттого и оружье у нас... Понятно?
Емельянов и худой мужик оторопело взглянули на товарища, но тот слегка прищурил в их сторону глаза и продолжал:
— Сами знаете... В участке выдавали револьверы. Да боже мой, неужто мы на забастовщиков проклятых похожи?! Я ж, можно сказать, вроде духовного звания. На клиросе пою...
Пристав внимательно разглядывал Потапова, переводил взгляд на его спутников и что-то соображал. Видно было, что Потапов поколебал его уверенность. Городовой проявлял большое недоверие. Оба солдата стояли безучастные, отставив небрежно ружья к ноге.
— Не помню... — протянул пристав, припоминая. — В моем участке...
— Да боже-ж мой! Мы же в третьем получали! У господина Мишина!
Емельянов сообразил маневр товарища и подхватил:
— У Мишина, третьего дня. Мы в седьмом десятке.
— Та-ак... — протянул пристав. — Куда же вы шли?
Опережая товарищей, Потапов весело объяснил:
— К железнодорожному собранию... Там знаете...
— Мм... — промычал пристав. — Шелопаи вы. Там уже давно надо было на месте быть, а вы...
— Немного ошиблись, ваше благородие! — уже совсем уверенно вел свою игру Потапов. — Не той дорогой сунулись, а по пути преграды всякие.
Прислушивавшийся к этому разговору городовой поднял руку к папахе, козыряя своему начальству, как полагается:
— Дозвольте ваш благородие... Надо бы в участок увести. Сумнительно...
— Чего сумнительно! — передразнил его Потапов. — Вот их благородие не глупее тебя, понимают людей! Какой может быть разговор! Разве господин Мишин нам бы доверие оказал бы, если бы мы не те, скажем?
У пристава побагровели и без того красные щеки. Он неодобрительно посмотрел маленькими тусклыми глазками на городового и решился:
— Ладно! Вижу. Без советчиков... Ступайте вы, нечего прохлаждаться!
Емельянов глубоко передохнул. А Потапов заискивающе улыбнулся и уже чуточку нагло напомнил:
— А револьверики? А оружие-то? Куда мы без него?!
— Оружие конфискую, — отрезал пристав. — Пусть вас Петр Ефимович взгреет за утерю!
На этом дело и кончилось. Патруль прошел своей дорогой, а дружинники, повернув для большей убедительности, что они те самые, за кого выдавали себя приставу, в улицу, которая могла вывести к железнодорожному собранию, — в безопасном месте на мгновенье остановились.
— Ффу, чорт! — облегченно выругался Потапов. — Вроде как будто чуть не влипли! Хорошо, что на дурака напали!..
— Ну и молодчага ты, товарищ! — восхищенно одобрил Емельянов. — И как это ты сообразил?!
— Башка! — покрутил головой худой мужик, любовно вглядываясь в Потапова... — Я уже думал, застукали нас, а он...
— Эх, жалко револьверов!..
Вдали тянулся грохот удаляющейся артиллерии. Над вымершей улицей глухо хлопали выстрелы.
10
В железнодорожном собрании назначен был в этот день митинг. К трехэтажному, выкрашенному в веселый розовый цвет зданию со всех сторон стекались люди. Они пробирались через оцепленные войсками кварталы, они просачивались неудержимо и безостановочно к широкому подъезду, возле которого толпились вооруженные дружинники.
На митинге должны были решаться вопросы, связанные с дальнейшим проведением всеобщей забастовки. Кроме того, рабочие и революционные организации здесь должны были принять меры против сколачивавшейся при помощи полиции и властей черной сотни. Со стороны черносотенцев ожидалось вооруженное нападение. Где-то собирался темный люд, где-то шла торопливая работа: раздавали оружие, поили вином, произносили патриотические речи. В воздухе носилось мутное и зловещее слово: погром. В полицейских участках появились новые люди, суетливые, непоседливые. Они шныряли из одного участка в другой, они часто переодевались и появлялись в самых неожиданных костюмах. Переодевались в штатское и городовые. Поговаривали о большой патриотической манифестации, о шествии по улицам города с трехцветными флагами, с иконами и с портретом царя. Были сведения, что вслед за этой манифестацией начнется погром.
