— Садитесь, пожалуйста, и извините, что я вас оставлю ненадолго. Сегодня я один дома, и если вы хотите есть, мне надо самому раздобыть что-нибудь для вас.
Как только хозяин вышел, Вильон вскочил с кресла, на которое он, войдя, опустился и принялся осматривать комнату с вороватой кошачьей страстностью. Он взвешивал на руке золотые кубки, перелистывал фолианты, ощупывал щит фамильного герба и материю на мебели. Он поднял занавески у окон и увидел, что в окна вставлены дорогие цветные стекла с рисунками, насколько он мог рассмотреть, воинственных сюжетов. Затем он встал посреди комнаты, сделал глубокий вздох и, задерживая его, с раздутыми щеками, оглядывался кругом, поворачиваясь на пятках и как бы запоминая каждую особенность этой комнаты.
— Семь золотых блюд, — сказал он, — если бы их было десять, я бы рискнул… Прекрасный дом и прекрасный старик-хозяин. Да помогут мне все святые!
Услыхав шаги возвращавшегося по коридору старика, он снова бросился в кресло и со скромным видом стал греть ноги перед печкой.
В одной руке хозяин держал блюдо с кушаньем, в другой — кувшин вина. Он поставил блюдо на стол и знаком предложил Вильону придвинуться к столу; подойдя к буфету, он взял с него два кубка и наполнил их вином.
— За ваше благополучие! — сказал он, степенно чокаясь с Вильоном.
— За наше знакомство, — отвечал поэт, становясь смелее. Простой человек из народа с большим уважением отнесся бы к любезному старому сеньору, но Вильон слишком зачерствел; он слишком высмеивал всегда важных бар и считал их такими же негодяями, как самого себя. С прожорливостью набросился он на мясо, а старик, откинувшись назад, смотрел на него со спокойным любопытством.
— У вас на плече кровь, сударь, — сказал он.
Монтиньи должно быть, тронул его окровавленной рукой, когда Вильон выходил. Он выругал про себя товарища.
— У меня нет никакой раны, — пробормотал он.
— Я и не думаю этого, — спокойно возразил хозяин. — Участвовали в какой-нибудь драке?
— Да, нечто в этом роде, — с содроганием подтвердил он.
— Быть может, кто-нибудь убит?
— О, нет, никто не убит, — сказал поэт, все более и более смущаясь, — просто играли в карты… Убит по несчастной случайности. Я не принимал в этом участия, да сразит меня Господь, если лгу, — добавил он возбужденно.
— Одним негодяем стало меньше, надеюсь? — заметил хозяин дома.
— Да, вы правы, — согласился Вильон, окончательно успокоенный. — Негодяй, каких мало можно найти между Парижем и Иерусалимом. Было противно смотреть на него. Полагаю, вы видели мертвых в своей жизни? — добавил он, взглянув на развешанное оружие.
— Многих, — сказал старик, — я бывал на войне, как видите.
Вильон опустил нож и вилку, которые он только что поднял.
— Были ли среди них плешивые? — спросил он.
— О, конечно, были и с седыми волосами как у меня.
— Я не о седых думал; волосы у того были рыжие.
У Вильона опять появился приступ дрожи и смеха, но он победил его, выпив большой глоток вина.
— Мне не по себе, когда я думаю об этом, — продолжал он, — я знаком был с ним, будь он проклят! Не понимаю, дрожу ли я оттого, что вспоминаю о нем, или вспоминаю о нем, потому что задрожал?
— Есть у вас деньги? — спросил старик.
— У меня только маленькая монетка, один грош, — ответил поэт, смеясь. — И ее-то я достал в чулке умершей потаскушки. Она была, бедняжка, так же мертва, как Цезарь, холодна как камень, и с обрывком ленты в волосах. Тяжелое время года зима — для волков, волчиц и таких бродяг, как я.
— Однако кто вы такой? — перебил старик. — Я Ангеран де ла Фелье, владетель Бриэту. Кто же вы, кем можете вы быть?
Вильон встал и сделал почтительный поклон.
— Я зовусь Франсуа Вильон, бедный магистр здешнего университета. Я немного понимаю толк в латыни, но еще больше в разных пороках. Могу сочинять стихи, баллады, хороводные песни и всякие другие такие вещи, и очень люблю вино. Рожден, говорят, на чердаке и умру, по всей вероятности, на виселице. Могу прибавить, сеньор, что с этой ночи я ваш покорнейший слуга!
— Ни в коем случае не слуга, а гость мой на сегодняшнюю ночь, но и только.
— Гость очень признательный, — вежливо сказал Вильон и выпил вино с молчаливым поклоном в сторону хозяина.
— У вас, очевидно, есть хорошие способности, — начал старик, постучав пальцем по лбу, — большие способности; вы учились, имеете ученую степень, и, однако, берете деньги с умершей на улице женщины. Разве это не воровство своего рода?
— Это тот род воровства, какой постоянно практикуется на войне, — возразил Вильон.
— Война — поле чести! — сказал хозяин гордо. — Человек рискует своей жизнью во имя короля, Бога и его святых ангелов.
— Оставьте, пожалуйста! — сказал Вильон. — Если я действительно вор, то разве я также не рискую своей жизнью и притом при более тяжелых условиях?
— Вы это делаете для выгоды, а не для чести.
— Выгода? — повторил Вильон, пожав плечами. — Бедняку нужен ужин, и он достает его. Так поступает и солдат во время похода. Чем иным являются все эти реквизиции, о которых мы столько слышим? Если они и не доставляют выгоды тем, кто занимается этим делом, все же это убыток для того, у кого все отнято. Военные попивают вино, сидя у огня, в то время как какой-нибудь мещанин кусает свои ногти, доставляя им вино и топливо. Я видел многих пахарей, раскачивающихся на деревьях по всей стране; да, я видел однажды тридцать трупов на одном вязе — все они имели чрезвычайно жалкий вид — и когда я спросил кого-то, за что они были повешены, мне объяснили, что они не могли наскрести достаточное количество денег для нужд войска.
— Такие вещи, к сожалению, неизбежны на войне, и люди низкого происхождения должны все исполнять с преданностью. Правда, некоторые начальники действуют очень жестоко. Действительно, есть военные, которые не лучше разбойников…
— Вы видите, что сами не можете провести разницы между воином и разбойником, а что такое вор, как не отдельный разбойник с осмотрительностью в действиях? Я краду кусок баранины, пусть хоть целую ножку, не обеспокоив никого. Фермер поворчит немного, но от этого не съест меньше за своим ужином, и так же будет доволен тем, что осталось. Вы же ездите с торжеством, с трубачами впереди, и отбираете целое стадо овец, да еще безжалостно бьете фермера при такой сделке. У меня нет трубача. Я бродяга и пес, и смерть на виселице еще слишком хороша для меня, — что же делать! — но если вы спросите фермера, кого он предпочитает, вы увидите, кем из нас он больше тяготится и кого больше проклинает.
— Сравните же нас обоих, — сказал хозяин, — я стар, крепок и пользуюсь уважением. Если бы мне завтра пришлось покинуть свой дом, сотни людей были бы горды принять меня, а бедняки провели бы ночь на улице с детьми, если бы я только намекнул, что хочу остаться один. А вы бродите по улицам, без крова и приюта, и крадете гроши у умершей на улице женщины. Я не боюсь ничего; не боюсь людей, а вас я видел дрожащим и утратившим способность речи. Я в собственном доме ожидаю, когда Бог призовет меня к себе, или, если угодно будет королю, умру на поле брани. Вы же все думаете о виселице, как бродяга, готовый к смерти, без надежды на славу. Разве между нами нет разницы?
— Такое же далекое расстояние между нами, как от Земли до Луны, — согласился Вильон. — Но если бы я родился господином Бриэту, а вы были бы бедным Франсуа Вильоном, разве разница была бы меньше? Я бы грел свои ноги у этой печки, а вы должны были бы искать украденные гроши в снегу. Разве тогда не я был бы воином, а вы вором?
— Вор! — вскричал старик. — Я вор! Если бы вы понимали свои слова, вы бы раскаялись в них.
Поэт простер руки с неподражаемо наглым жестом.
— Если бы вы предоставили мне честь развить мои аргументы…
— Довольно с вас и того, что я терплю ваше присутствие, — перебил старик, — научитесь сдерживать свой язык, когда вы разговариваете со старыми, уважаемыми людьми, а то кто-нибудь менее терпеливый, чем я, может с вами обойтись весьма чувствительным для вас образом.
Он встал и начал ходить из одного конца комнаты в другой, борясь с гневом и отвращением.
Вильон украдкой снова наполнил кубок и еще более удобно уселся в кресле, скрестив ноги и облокотясь рукой на спинку кресла. Он был сыт, отогрелся и нисколько не боялся своего хозяина после того, как заклеймил его так метко, как только позволяла разница их положения. Ночь уже кончалась и даже неожиданно хорошо после всего пережитого; Вильон чувствовал себя увереннее в безопасном выходе отсюда утром.
— Скажите мне только одно, — спросил старик, останавливаясь, — вы действительно вор?
— Я уважаю священные права гостеприимства, — ответил Вильон, — но вообще я, в самом деле, вор.
— Вы еще так молоды, — продолжал хозяин.
