— Скажите мне только одно, — спросил старик, останавливаясь, — вы действительно вор?
— Я уважаю священные права гостеприимства, — ответил Вильон, — но вообще я, в самом деле, вор.
— Вы еще так молоды, — продолжал хозяин.
— Я бы никогда не был таким старым, как теперь, — перебил поэт, показывая свои пальцы, — если бы не эти десять моих талантов. Они были моими крестными матерями и отцами.
— Вы можете еще раскаяться и исправиться.
— Я ежедневно раскаиваюсь, — сказал Вильон, — мало есть людей, которые столько бы каялись, как бедняга Франсуа. Что касается исправления, я и на это согласен, если кто-нибудь изменит мои обстоятельства. Одним раскаянием не насытишься.
— Исправление должно совершиться в душе, — сказал старик торжественно.
— Дорогой сеньор, — ответил быстро Вильон, — неужто вы серьезно думаете, что я ворую ради удовольствия? Я ненавижу воровство, как всякую другую работу или опасность. Зубы мои стучат, когда я вижу виселицу. Но я ведь должен есть, пить и некоторым образом вращаться в обществе. Что за черт! Человек не одинокое животное. Господь сотворил для него жену… Сделайте меня королевским ключником или настоятелем монастыря, или судьей, и тогда я действительно исправлюсь. Но раз вы предоставляете мне оставаться бедным бакалавром Франсуа Вильоном без гроша в кармане, то, конечно, я и останусь тем, что есть.
— Милосердие Божие неисчерпаемо!
— Я еретик в этих вопросах, — сказал Франсуа. — Бог сделал вас сеньором Бриэту, судьей округа, но мне он ничего не дал, кроме быстрого ума и десяти пальцев на руках. Могу ли я сам налить себе вина? Почтительно благодарю. У вас превосходное вино.
Старик все ходил взад и вперед по комнате, заложив за спину руки. Быть может, теперь и ему не казалась такою резкою параллель между ворами и воинами; быть может, Вильон заинтересовал его и вызвал в нем некоторую симпатию; быть может, в мозгу старика получилась путаница от такой массы необыкновенных рассуждений, но какова бы ни была причина, он настолько желал направить молодого человека на лучший образ мыслей, что не мог решиться вышвырнуть его на улицу.
— Во всем этом есть что-то такое, что я не могу понять, — сказал он наконец. — Ваш язык полон хитрости; заблуждения ваши — дело рук дьявола, но дьявол дух очень слабый по сравнению с праведным Богом, и все его хитрости напрасны перед словом истинной чести, как тьма перед светом. Послушайте меня еще немного. Много лет тому назад я научился тому, что джентльмен должен жить по-рыцарски и любя Бога, короля и королеву; хотя я и видел, что творится много странных вещей на свете, я лично старался всегда направлять свой путь согласно с этими правилами. Эти правила не только запечатлеваются в деяниях великих людей, но они записаны в сердце благородного человека. Только не всем дано читать это. Вы говорите о пище, вине, и я отлично знаю, что голод является большим испытанием, но вы забываете о других нуждах; вы ничего не знаете о чести, о вере в Бога, о других людях, об их милостях и безупречной любви. Может быть, я и не очень мудр — хотя и считаю себя умным, — но вы мне представляетесь человеком заблудившимся и наделавшим много ошибок в своей жизни. Вы привязаны к низменным потребностям и совершенно забыли все высокое и единственно истинное, как человек, который думал бы о лечении зубной боли в день страшного суда. Честь, любовь и вера не только благородней, чем пища и питье, но и желаем мы их больше и страдаем более от их отсутствия. Я говорю вам как думаю, чтоб вам легче было понять меня. Раз вы заботитесь только о том, чтобы наполнить брюхо, вы не становитесь менее внимательным к другим потребностям души, а от этого портятся радости вашей жизни, и вы становитесь низким.
Вильон был чувствительно уязвлен этой проповедью.
— Вы думаете, во мне нет чувства чести! — вскричал он. — Я действительно беден, как известно Богу. Тяжело видеть богатых людей в перчатках, а самому согревать свои руки дыханием изо рта. Пустое брюхо — ужасная вещь, а вы говорите об этом так легко. Если бы у вас было так мало всего, как у меня, вы иначе бы запели. Во всяком случае, я вор — думайте об этом как вам угодно, — но ведь я не дьявол, явившийся из ада, да поразит меня Бог, если я лгу! Я бы хотел, чтобы вы знали, что и у меня есть своя честь, такая же хорошая как и ваша, хотя я и не болтаю об этом так, будто это какое-то чудо — иметь честь. Мне представляется совершенно естественным иметь ее; она всегда внутри меня, и я пользуюсь ею, когда требуется. Подумайте, сколько времени провел я с вами в этой комнате? Разве вы не говорили, что вы один в доме? Взгляните на свои золотые блюда. Вы, пожалуй, человек сильный, но вы стары и безоружны, а у меня есть нож. Мне бы достаточно было сделать один удар и вы лежали бы с холодной сталью в кишках, а я бы ушел на улицу с кучей золотых вещей. Не думаете ли вы, что у меня не хватает ума видеть это? А я пренебрег этим. Ваши проклятые кубки в такой же безопасности, как в церкви, и сердце ваше бьется так же ровно, как всегда. А я сейчас выйду отсюда таким же бедняком, каким пришел, с единственным грошом, которым вы мне колете глаза. А вы думаете, что у меня нет чувства чести, — да поразит меня Бог!
Старик протянул правую руку.
— Я скажу вам, кто вы такой, — произнес он, — вы негодяй, мой милый: безрассудный, жестокосердный негодяй и бродяга. Я провел с вами час. О, поверьте, я чувствую себя опозоренным. А вы ели и пили за моим столом. Я уже устал от вашего пребывания. День наступает, и ночные птицы должны садиться на свой насест. Хотите идти впереди или сзади?
— Как вам угодно, — отвечал поэт, вставая. — Я верю в вашу суровую честность. — Он с задумчивым видом осушил свой кубок. — Я хочу добавить, что вы были очень умны, — сказал он, постукивая пальцами по лбу, — но годы, годы! Ум одеревенел и ревматизмы…
Старик пошел впереди него с гордым видом. Вильон следовал за ним, насвистывая, засунув руки за пояс.
— Да помилует вас Бог, — сказал сеньор у двери.
— Прощайте, папаша, — отвечал поэт, зевая, — большое спасибо за холодную баранину и вино!
Дверь заперлась за ним. Брезжил рассвет над белыми крышами домов. Морозным, неприветливым утром начинался день. Вильон постоял и смело вышел на середину улицы.
— Старый дурак! — подумал он. — Да и кубки-то его вряд ли особенно дорогие.
1877
«То, что для людей невозможно»… — начало латинской цитаты о всемогуществе Божьем (прим. перевод.).
