Парашютисты уже растворились белыми халатами в морозной мути. Коробов бежал на лыжах за ними вдогонку. Скрипел снег. Где-то далеко в стороне слышался заунывный волчий вой, надрывный и протяжный, как сама лесная звериная тоска.
*
Когда стаял снег и на столбовых дорогах, там, где осенью немцы гнали бесчисленные колонны военнопленных, находили сотни трупов расстрелянных, Коробов опять попал в эту деревушку из семи дворов. Его группа поредела. Кто напоролся на мину, кого скосил пулемет, их осталось всего пять из двенадцати. Но теперь здесь, в районе, где осенью сорок первого года почти без боя сдались в плен пять советских армий, от Дорогобужа на восток и самой Вязьме, километров на сто с Севера на Юг, не осталось больше ни одного живого немца. Это была так называемая «Малая Земля», — территория в глубоком немецком тылу, расчищенная парашютистами, партизанами из бывших военнопленных и гвардейскими кавалеристами генерала Белова, прорвавшимися через фронт в конце января этого сорок второго года.
Разведгруппа Коробова въехала в деревню днем на крестьянской телеге. Деревня была переполнена гвардейцами. Около хат стояли оседланные лошади, тачанки с тупорылыми пулеметами. На одной тачанке сидел кавалерист и лихо наяривал на баяне, не жалея мехов. А около него, разбрызгивая весеннюю грязь, бряцая шпорами, отплясывали чертями два гвардейца с гиканьем и присвистом. Вокруг них толпились военные, стояли, пригорюнившись, подперев по-крестьянски щеки, женщины. Стояла тут с детишками и Шура. Коробов поискал среди толпы глазами рыжую Анну. Но ее здесь не было. И когда он, поздоровавшись с Шурой, собирался уже спросить об Анне, он увидел ее. Анна несла на руках, прижимая к себе, Петрикина. Коробов вначале даже не сообразил, почему Петрикин такой маленький, словно пакет, и только потом понял, что у него отрезаны по самое туловище обе ноги.
Лейтенант Коробов, радостно растопырив руки, побежал навстречу Анне, хотел подхватить у нее безногого, но она еще сильнее прижала к себе худенький обрубок с поседевшей головой и черными смеющимися молодыми глазами.
К ним подошел сержант Гавриленко и возбужденно потянул воздух кирпатым веснущатым носом:
— Цветок! Совсем расцвела по весне! Эх, в глазах звездочки светятся!…
Анна улыбнулась ему хорошей мягкой улыбкой и, прижав к своей щеке щеку калеки, два раза качнула его, как ребенка.
Парашютисты остановились у Анны. Здесь уже было человек десять кавалеристов. Целый день до вечера рыжая красавица не спускала Петрикина с рук. Когда уставала, садилась и держала его на коленях. Играла с его седеющими космами, гладя их, накручивая их кольцами на свои пальцы. Он смотрел только на нее, она — на него. Они никого не замечали вокруг, даже Коробов отвлек их внимание на короткое время, потом они опять жили только собой.
Перед вечером, повязав свои рыжие волосы косынкой, Анна подхватила одной рукой ведро с водой, а другой, поддерживая худенькое тело калеки, понесла его во двор умываться. И тогда пожилой усатый кавалерист, видимо из тех, кто побывал и на Первой мировой войне и на гражданской, хлебнул горя на Финской и продолжает тянуть солдатскую лямку сейчас, сказал с мягкостью человека, повидавшего на своем веку много горя:
— Это может, как говорится, тронуть за самое сердце.
От этих простых слов лейтенант Коробов внезапно почувствовал, как у него судорожно сжалось горло. Сдерживая себя, он поспешно вышел на улицу и, еле успев завернуть за угол избы, прыснул, словно прорвался от долго сдерживаемого смеха. Из глаз брызнули слезы.
— И чего ты, старый дурак, плачешь? — уговаривал он себя, судорожно всхлипывая. — Не реви! Увидят, стыдно будет.
А когда из-за угла избы, ничего не видя, вышел плачущий старый кавалерист, Коробов хотел было бежать, но потом махнул безнадежно рукой. Обняв за плечи кавалериста, Коробов повел его к кустам ракитника. Там они, не договариваясь, спрятались за кусты совсем, как мальчишки, играющие в прятки, и, сидя один против другого на корточках, долго и молча плакали, изредка улыбаясь один другому сквозь слезы.
— Нервы, как тряпки, — говорил, оправдываясь, кавалерист, — в Гражданку контузило, в Буденовской армии был. В двадцать девятом на Соловки, как кулак, попал. Потом голод, еще какая-то чертовщина. Жизнь собачья, товарищ лейтенант.
— У всех нервы, — успокаивал Коробов, — всем досталось, врагу того не пожелаешь…
Уже совсем в темноте кавалерист и лейтенант вернулись в избу. Перед тем, как открыть двери, они крепко и молча пожали друг другу руки.
Ночью Коробов никак не мог уснуть. Когда усталость брала свое, он забывался на короткие миги и опять открывал глаза, пяля их в темноту. Мысли обрывками витали у него в голове. Ярко вспоминались какие-то совершенно незначительные эпизоды. Вспомнилось, как он еще студентом грузил дрова на станции, чтобы заработать на жизнь. Вспомнилось, как в тридцать третьем году к ним из деревни приехала опухшая от голода сестра отца, и как он простаивал в очередях по пять-шесть часов, чтобы купить ей хлеба. Она потом повезла хлеб в деревню, где у нее голодали дети. Вспомнилось и многое другое, уже давно забытое и ненужное. Коробов очень хотел припомнить лицо жены и никак не мог. Опухшую тетку видел ясно, а вот образ жены не мог себе ясно представить. Начиная как бы глохнуть от сонливости, думал он и о своих детях, четырнадцатилетнем Вове и черной, похожей на мать, десятилетней Кате.
Где-то на деревне прокричал петух. Темнота наползла на Коробова и когда слегка прояснилось, он увидел себя в партере Большого театра. Кругом в полутьме красный бархат кресел, тускло поблескивает золото отделки лож, под потолком как усыпанное бриллиантовыми звездами небо мерцает, отражая свет со сцены, огромная хрустальная люстра. И вот на сцену выходит артистка. Она высокая с плотным и гибким станом, на ее голове небольшая диадема. Где ее Коробов раньше видел? Он напряг память и проснулся. «Это она мне приснилась», — отчетливо подумал он. В окно сочился бледно-голубой свет. Слышалось дыхание спящих солдат. Кто-то во сне похрапывал. Один, видимо кавалерист, сонно пробормотал: «Пулемет… молчишь?… Эх, пулеметчика!…» И умолк, горестно вздохнув. В стенах между бревнами сильнее трещали сверчки. Коробов закрыл глаза, силясь уснуть, и когда сонливость стала одолевать им, он услышал вальс Шопена. Это тихо пел безногий Петрикин. Он окончил, и Анна шопотом спросила:
— В Художественном театре тоже хрустальная люстра?
— Да, не такая большая. Там прекрасно ставят «Чайку» Чехова, «Вишневый сад»…
— Как это, наверное, хорошо, — шепнула Анна, — живут же люди!
— Хочешь, я содержание «Чайки» расскажу?
Рассказывал Петрикин с увлечением, очень красочно. Потом Коробов опять забылся, и когда проснулся, в избе было темно — луна, наверное, спряталась за тучи. Оттуда, где лежали Петрикин и Анна, слышались неразборчивые отрывистые фразы, произносимые уже жарким срывающимся шопотом. Затем послышалась возня и сдавленные стоны Анны. Это были стоны боли. Коробов понял, что она опять, как и тогда, зимой, страдает за Петрикина и чувствует боль за него. Минут через десять там все стихло. А потом Анна внятно прошептала:
— Коля, жизненочек, расскажи еще что-нибудь про Москву.
Лейтенант Коробов, стараясь ровно по-сонному дышать, слушал о хорошо знакомом и близком.
Утром парашютисты, разместившись на подводе, уезжали из деревни. Анна, держа на руках обрубок Петрикина, стояла в дверях. И когда телега отъехала, она ловко, коленом поддержала Петрикина — так делают крестьянки, поправляя на руках детей, — и, освободив одну руку, прощально помахала. Петрикин обнял ее за шею одной рукой, а второй отдал честь отъезжающим.
В третий раз Коробов, уже старший лейтенант, попал в эту затерянную среди болот и лесов деревню в июне. Вокруг «Малой Земли» шли горячие бои. Немцы всерьез взялись за ликвидацию стотысячной группировки Белова у себя в глубоком тылу, группировки, которая, придя в движение и поддержанная с воздуха авиацией, могла отрезать почти весь средний участок немецкого Восточного фронта. По сухим дорогам пошли в наступление немецкие танки, мотопехота. Немецкая авиация неистово атаковала, бомбила места скопления русских войск. Дорогобуж пал. Беловцы, сдерживая натиск вражеских сил, откатывались на Восток, намереваясь прорвать фронт где-то в районе Клина и выйти на «Большую Землю».
Вначале отступление шло нормально. Но Коробов ходил в разведку под самый фронт и видел, что немцы накапливают там большие силы, чтобы зажать отступающих с двух сторон, чтобы заставить отступающих и отбиваться с тыла, с флангов и пробивать себе каждый шаг вперед. Советские же части на фронте не предпринимали никаких попыток, чтобы отвлечь немцев от нажима на группировку Белова.
По «Малой Земле» ползли слухи, что сам Сталин остался недоволен тем, что у оторванных от фронта беловцев, появились анархические и даже антисоветские настроения, и поэтому, мол, Сталин решил отдать всю группу Белова на разгром немцам. Слухи эти имели под собой почву. Среди беловцев действительно чуть ли не открыто поругивали Сталина — положение на фронте немыслимое. Сам генерал Белов запретил присланным с «Большой Земли» на самолетах партийным работникам восстановить распущенные немцами колхозы. Были случаи, когда простые парашютисты или кавалеристы били крупных партийных работников, если те пытались арестовывать крестьян, работавших когда-то у немцев на кухне, или тех, у кого останавливались на постой немцы. Слухи об умышленном отдании беловцев на разгром действовали деморализующе. Отступление постепенно приобретало панические формы. А паника умножалась рассказами бывших военнопленных об ужасах немецкого плена.
