— Да. Списали. Не нужна стала, — сухо и коротко отвечал инженер, глядя поверх Калядина.
— Та-ак…
Калядин крякнул, потёр толстыми пальцами переносицу и, кивнув в сторону дороги, двинулся к машине. Инженер пошёл следом.
Солнце спряталось за лесом, и сразу стало свежо, сыровато, как и полагалось в горах в эту пору глубокой осени. Калядин завернулся в пальто и целый километр молчал, свесив голову. Говорить поначалу ни о чём уже не хотелось. Потом не выдержал, сел вполуоборот к заднему сиденью:
— Что получилось-то? Мы же её строили надолго, по специальным проектам. Не обеспечила, что ли?
Инженер с готовностью подался вперёд, Калядин услышал его дыхание:
— Вы знакомы с принципом вторичных методов?
— Кое-что понимаем… — сказал Калядин без особого нажима, как бы между прочим.
— Ну, тогда вам будет ясно. Воздух, который закачивался и давил на пласт — я имею в виду продуктивный пласт! — где-то опередил самое нефть. Так бывает на очень старых месторождениях. Технологический режим исчерпал себя: теперь сколько ни качай, тот же воздух прёт обратно по скважинам, а толку — чуть. — Инженер усмехнулся. — Искусственная мера не может быть вечной.
Всё верно. Но какого чёрта улыбаться? Погиб целый участок, а может, и весь промысел, и — смех! Беззаботный, глупый, точно у этого недоросля Новомира! А кто смеётся? Инженер, специалист, которому бы плакать следовало по всем статьям! Куда уж дальше?!
— Просчёт, значит, вышел в проекте? А кто считал, не ваши предшественники? Инженерия все предлагала!
— Трудно сказать, — промычал инженер бесстрастно, словно перед ним был лист ватмана, а не живая жизнь. — Проект разрабатывали, по-видимому, «на ура», не стоило, конечно, размахиваться столь капитально. Время, однако, послевоенное требовало особой скорости, тогда у нас не было ни Второго Баку, ни западносибирских резервов. Но разбираться теперь в этом нет смысла: промысел очень старый, истощённый, здесь ещё иностранные концессии портачили во время оно. Не было и надлежащей изоляции по горизонтам… Хищничество до хорошего довести и не могло. Естественный финал, так сказать.
Всё было ясно Калядину, но — почему никакой озабоченности? Откуда бесстрастность? Прямо в оторопь бросает от этого академического спокойствия.
Парень, видимо, только с институтской скамьи. Ему, конечно, наплевать на промысел, открытый задолго до его рождения. Он напишет какой-нибудь акт, а сам куда-нибудь в Тюменскую область махнёт или в Туркмению, где платят больше. Знаем этих молодых, освоивших закон стоимости и все к нему прилагаемое! Но — здесь! Как же здесь-то будет? Ведь хозяйство всего района, по существу, держится на нефти. Все эти лесокомбинаты, ремзаводы, кирпичные цехи, к которым и сам Калядин имеет прямое отношение, все они — только довески, мелочь рядом с промыслами! А ну как и на других структурах?
Калядин вдруг испугался.
Не за прошлое своё он болел — за будущее!
Даже думать страшно. Он вдруг представил весь свой район опустевшим, забытым, брошенным на вечные времена. Этакой безжизненной пустыней посреди благодатной кавказской природы.
Калядин открыл глаза. На землю ложились холодные сумерки, и отсюда, с горы, хорошо был виден посёлок в дальней ложбине — он уже зажигал вечерние огни, светился.
Посёлок ещё ничего не знал, не подозревал даже, что ему грозило…
Приступ давней стенокардии вдруг захватил дыхание, поставил в груди колючую распорку. Сдавило.
Спокойно, Пётр Дмитриевич, так и концы отдать можно! Жалко, таблетки не захватил, не думал, какой разговор пойдёт у старого дружка…
И о чём только думают? О чём говорили-то в кабинете два битых часа да ещё на активе целых три! Закон стоимости… Шесть заявлений… Ну, погоди, Иван!
Калядин глухо кашлянул, наладил исподволь дыхание, как-то обманув сердечную, больную распорку. Спросил, не оборачиваясь:
— Ну-ну, и куда же… эва-ку-ироваться будем? Куда перевозить скарб свой? На луну, что ли?
Инженера развеселил, по-видимому, несовременный, древнеславянский строй калядинской фразы.
— Как то есть — переезжать? Зачем?
Дурацкий вопрос!
Впрочем, чего иного ждать! Молодёжь эта с рождения не сеет, не жнёт, а сыта по горло. Как птицы небесные! Политэкономию им, недорослям, преподают, а все даром. Невдомёк ему, дипломированному недорослю, что без промыслов тут людям вовсе делать нечего, некуда ни рук, ни ума приложить. А даром кормить кто будет?
— Зачем же переезжать? — переспросил инженер.
— По-моему, вопрос ясен, — обиделся Калядин. — Здесь же нечего делать без промыслов, без компрессорной, без нефти!
— Ах вон что! Ну, вы, по-видимому, слабо знакомы с положением дел! С геологией. Здесь разведка никогда в глубину как следует не проникала. Мы до последних времён брали только самые сливки, то, что под руками. Пенки, можно сказать, снимали во всех смыслах…
— Ну, ну?
— А главные запасы горючего… энергии, точнее сказать, они скрыты в глубоких недрах, понимаете? Главные продуктивные пласты не затронуты ещё вовсе. Мы о них даже и представления не имели до некоторых времён… Поистине — неиссякаемые пласты! Но недра те уж дуриком не возьмёшь, тут на большую глубину проникать нужно и — грамотно, на прочной научно-технической основе!
Инженер явно увлекался, как видно, на любимого конька сел.
— Придётся бурить на пять, семь, даже двенадцать километров в недалёком будущем, — сказал инженер, и Калядин заметил, что тот уже перестал усмехаться.
— На две-на-дцать?! — ахнул Калядин.
— Да. На двенадцать километров. В глубину! Конечно, дело не простое: высокие температуры, огромные пластовые давления, но теоретически если, то вопрос ясен.
Да, инженер теперь и не думал смеяться, а у Калядина было смятение души. Его поразила эта немыслимая глубина, которую хотел покорить этот счастливый очкарик с веткой боярышника в руке. В ней, этой глубине, было что-то мистическое, невероятное, неподвластное практическому уму. Глубина…
Глубина… Ещё и Ванюшка давеча о какой-то глубине толковал… Вот чёрт, и ночи не хватит, чтобы собраться с мыслями!
Мимо проносились огни посёлка, впереди маячила многоярусная громада Дома культуры, расплывчато колыхалось неоновое крыло магазинных витрин.
В кабине было темно. Калядин протянул руку наугад, нашёл выключатель. И обернулся, желая подробнее рассмотреть молодое смышлёное лицо в очках. Инженер щурился и помаргивал.
— А… возьмёте? — спросил Калядин с каким-то значением, желая что-то испытать.
— Что?
— Ну, двенадцать тысяч — в глубину?
Инженер сказал с профессиональным бесстрастием:
— Возьмём. Вопрос времени. На восемь километров, впрочем, уже начали бурить.
И добавил со смущением в голосе:
— Вообще-то… трудно. Каротаж затруднён в особенности.
Калядина это не волновало. Это были не его заботы.
— А компрессорную всё же… жалко, по правде сказать! Стояла исправно… Ну да кирпич, надо полагать, в дело теперь пойдёт?
Инженер опять заулыбался — это были тоже не его заботы.
— Вряд ли, — сказал он. — Кирпич в стенах компрессорной — весь, как есть, пережог. Железняк! Возим его на забутовку, под блоки первой сверхглубокой. Интересно бы узнать, кто его обжигал, портил?
Калядин хотел сказать, что того директора он сам, лично выгнал когда-то с должности, а теперь кирпич выпускается по всем требованиям ГОСТа, но не успел. Его тряхнуло, кинуло вперёд. Машина остановилась.
— Чего ты? Сдурел? — повернулся Калядин к шофёру.
Но шофёра уже не было. Он порывисто хлопнул за собой дверцей, зачем-то побежал к освещённому магазину. Калядин ещё выругался со смаком, окликнул его по имени, но парень только рукой махнул и скрылся под неоновой вывеской.
Инженер вновь рассмеялся, так и этак повторяя любопытное имя:
— Но-во-мир! Это его — так?
— А что? — вдруг ревниво насторожился Калядин.
— Самонадеянные были родители!
— Хорошее имя! — возразил Калядин круто, будто отрубил. И задумался. Может, и в самом деле странное имя?
Да, теперь и ему самому оно показалось несколько нарочитым, что ли. Не шло такое имя к длинному, нескладному монтёру, которого вот ещё и остригли недавно под машинку в поселковой милиции. Но двадцать лет назад, в партизанском шалаше, когда появился на свет младенец, Калядин, как командир отряда, сам нарёк его высоким и необычным именем, может быть, назло бедствию, всему мировому фашизму, окружавшему отряд Калядина. Он назвал мальчика так без всякой нарочитости, и тогда имя звучало как надо. Ребёнка принимала Даша, жена Калядина, а имя давал он, потому что отца этого младенца уже не было в живых.
Парень частенько заходил домой к начальнику и по работе, и просто так. А Дарью звал крёстной. В общем-то, неплохой монтёр. А что непутёвый парень, так это ведь возрастное, с кем не бывает. Да и без отца вырос!
— А что? Хор-рош-шее имя! — настойчиво повторил Калядин. Подумал ещё ревниво: «У тебя, инженер, тоже фамилия, как бы сказать… подгуляла. Голоднюк чи Голодняк?»
