Когда вернулся Аполлон в имение к брату, к родному очагу, — не остывшему усилиями приказчика Трифона и управляющего Карпа, — был он уже совсем другим человеком; уходил розовощеким нежным юношей, пришел, оглаживая бородку; уходил, влекомый неясной мечтой, томлением о сказочном будущем, полный иллюзий, пришел с ясным уверенным взором; окреп физически — стал как бы выше, раздался в плечах... Выбрался из колодца: когда огляделся, все такое маленькое показалось — и дом с колоннами, облепленными гипсом, и фруктовый сад, и могилы родителей, и весь тот мирок, в котором он жил прежде...
Аполлон вернулся к литературным опытам (сельский простой неторопливый быт к тому весьма располагал, как располагал и к полезным юному уму сосредоточенным размышлениям) и изложил на бумаге впечатления от своих «хождений». Начал излагать, пребывая в некотором расслаблении, отдыхая, лежа на диване за бутылочкой вишневого ликеру, а потом увлекся, позабыл про ликер и писал даже ночами...
Первым читателем сего великолепного опуса был, разумеется, старик Кучинский. Критик строгий, он весьма Аполлона похвалил и даже написал письмецо знакомому петербургскому издателю Черемисову с рекомендациями. В ближайшее же время Аполлон посетил Черемисова и ждал в городе два дня, пока издатель его труд не прочитает.
Черемисов прочитал и похвалил слог, но издавать «записки» отказался, назвав их сыроватыми. Зато дал текст для перевода — как пробный шар, — диалоги Эмпедокла[3].
Вернувшись домой, в поместье, Аполлон взялся за работу и выполнил перевод блестяще. Черемисов был в восторге. Из следующей поездки в Петербург Аполлон вернулся с полным баулом книг — которыми издатель (как и многие издатели и книгопродавцы того времени) расплатился за перевод.
С этих пор повелось: делал Аполлон переводы из античных авторов и возил их в Петербург. А возвращался нагруженный книгами. Имя его как литератора стало даже известно в некоторых домах. Черемисов свел с двоими-троими литераторами, те ввели в свой круг... Поездки в Петербург уже не ограничивались несколькими днями. Иной раз приходилось задерживаться на неделю, а то и на две — пока обойдешь все литературные салоны, пока посетишь новых приятелей с визитом и покажешь им то, чем кудесница муза одарила тебя, а они тебе свое покажут... время быстро летит: глядишь, вечор зажигали свечи, а вот уж первый утренний луч заглядывает в окна гостиной; полны корзины смятых бумаг, табачный дым слоится под потолком, кофейная гуща высохла в чашках, негодный лакей спит на кушетке в углу, а приятельский разговор все льется, а за разговором и нежданная рифма придет — успей, схвати перо, достань новую бумагу...
Ах, это поистине дар Божий — твоя поэтическая натура; но это дар вдвойне, когда в юные лета рядом с тобой находится приятель, милое сердце, такая же поэтическая натура, такая же душа-струна — чуткая и отзывающаяся на каждое движение твоей души... он доверит тебе сокровенное: имя девушки, чистого создания, богини, властительницы его дум, вдохновительницы его пера...
Аполлон, юноша видный, незаурядного ума и завидных способностей, стал с некоторых пор в фаворе у столичных дам — и не только литературных. Когда Аполлон появлялся в Петербурге, какая-нибудь из почитательниц его пера необъяснимым образом узнавала об этом (люди серьезные часто недооценивают кулуарную почту) и приглашала его на «четверги» или на «пятницы». Несколько раз он приходил из любопытства, отдал дань моде — черкнул в альбом несколько поэтических строк. Но ему, человеку хоть и образованному, однако ж провинциальному, шум и суета светских сборищ быстро надоели — они утомляли и даже подавляли его. Балы и званые вечера быстро наскучили; он присмотрелся к обществу и стал считать, что выходы в свет — для людей глупых и расточительных по отношению к своему времени; умный от этих вечеров, от повторяющегося однообразия их скоро устает: надо с кем-то стоять и демонстрировать любезность, о чем-то говорить (как правило, о пустом; либо множить сплетни), когда говорить не хочется... надо постоянно совершать над собой какое-то усилие. Зачем?.. Чтобы не прослыть человеком совершенно нелюдимым?.. Какая мелочь, Господи, ежели, конечно, ты не ищешь быстрой карьеры выскочки!... И Аполлон предпочитал послать по почте вежливый отказ, чем томиться целый вечер за пустой беседой в обществе какой-нибудь стареющей сумасбродки...
Надо сказать, что Аполлон — или Палоныч, как тепло звали его собратья по перу, — не связывал всерьез и бесповоротно своего будущего с этим самым пером. Аполлон сам не исключал, что, возможно, еще ищет себя. Ибо науки, а особенно — философия, не менее привлекали его, нежели классическая поэзия и современная ему лирика. Не иначе эту широту интересов заложил в него и воспитал собственным примером нежной памяти гувернер Дидье... В деньгах Аполлон не особо нуждался (не было случая, чтобы брат отказал, — сам-то Аркадий ничего на себя не тратил), да и был убежден: если кто пишет ради денег — тот человек столь легкомысленный и не имеет будущего как автор, что на него можно махнуть рукой. Литература — для души, как любовь — для сердца. А из души, из сердца какие деньги!... Другое дело — честолюбие. Немного славы в юные лета никому не помешает... И кто в юные лета себе славы не искал, — был ли тот вообще юным, не родился ли он сразу стариком?...
Как-то все же один из новых знакомых затянул Аполлона Романова на званый вечер.
Было много шума, церемонных раскланиваний и общих фраз, довольно прохладных рукопожатий; музыканты играли кадриль, господа за карточными столиками обсуждали, как вернее одолеть галломанию[4], все еще крепко сидящую в умах лучших представителей отечества; попивали вино из чудесных хрустальных бокалов мастера Карамышева... В группке господ некто рассказывал о старом князе Андрее Ивановиче Вяземском, который в свое время всюду, где только мог, скупал Вольтера и сжигал его: князь охотился за Вольтером, считая его вреднейшим из авторов — возмутителем спокойствия умов и разрушителем вековых устоев государства...
Аполлону было любопытно послушать, и он остановился возле этой группки...
Спустя какое-то время Аполлон услышал краем уха, как дворецкий объявил, что явился граф Н. Увлеченный рассказом, механически оглянулся да так и замер. Граф Н. — ничем не примечательный пожилой человек (разве что с орденской лентой) — пришел не один. С ним была молодая женщина необыкновенной красоты. Все остальные женщины, что присутствовали здесь, в единый миг как бы поблекли в сравнении с ней, смазливые личики их у кого погрустнели, а у кого вытянулись от негодования...
Аполлон был. просто потрясен красотой незнакомки. Многие гости раскланивались с графом, а за его спиной (что не укрылось от внимания Аполлона) перешептывались... Аполлон, мучимый любопытством, спросил у одного из приятелей, кто эта женщина. «Ах, сударь! Бросьте и забудьте! — покачал тот головой. — Она, бесспорно, хороша. Но о ней рассказывают в свете такие вещи!...» Аполлон так и не смог добиться, какие же вещи о ней рассказывают. Есть истина: о красивых всегда говорят, не говорят о страшненьких...
В какую-то минуту Аполлону показалось, что красавица взглянула на него — мельком; а потом еще раз, словно выделила из толпы, на мгновение задержалась взглядом. Это и вовсе распалило его любопытство и прибавило уверенности, которой, впрочем, всегда у него было с избытком. Аполлон попросил другого приятеля представить его графу и его спутнице. Тот другой приятель чуть не перекрестился: «Что ты! Что ты!... Уволь, Аполлон Данилыч!... Только граф Н. и может себе позволить показаться с этой дамой на людях, только он к ее ручке и прикладывается. У графа непоколебимая репутация...» Единственное, что сумел узнать Аполлон,— это то, что красавица не родственница графу и что зовут ее Милодора. Аполлону показалось, что он уже слышал от кого-то это имя, хотя так и не смог припомнить — от кого и в какой связи...
В тот вечер граф и его спутница уехали быстро — можно сказать, они заглянули на вечер из вежливости. Гости восприняли известие об их уходе без сожаления... Но только не Аполлон.
Он и сам был удивлен тому глубокому впечатлению, какое произвела на него эта молодая женщина. Аполлон постарался незаметно покинуть общество и сбежал по лестнице вслед за графом. Но граф Н. и его дама к тому времени уже сели в экипаж и отъезжали от парадного. Они даже не заметили, как какой-то юноша выбежал на крыльцо и, овеваемый колючим ветром, смотрел им вслед. Поблизости не оказалось ни одного экипажа, и Аполлон не смог пуститься вдогонку. Впоследствии он очень жалел, что вообще в тот вечер был там. Он долго не мог отделаться от мысли, что эта молодая женщина — женщина именно для него, что только она одна и достойна занять место в его сердце и никакая другая, что это ее прекрасный образ лелеял он долгие годы в мечтах и снах и к встрече с ней внутренне готовился... Эта мысль мешала ему — не давала покоя. Мысль была как взведенная пружина, которая в какой-то момент непременно должна была разжаться и сделать, возможно, очень больно. Эта мысль просто изматывала и едва не доводила до безумства: так и тянуло побыстрее поехать в Петербург, взять извозчика и колесить по улицам города в поисках этой поразившей Аполлона, красавицы; или без приглашения явиться в дом к графу Н.
