— А не приходит ли дух с самого начала, а все прочее уже после него? — продолжал донимать другой.
— Нет, не в случае самообороны, не при необходимости опередить надвигающуюся беду, нет, если речь идет — как в нашем случае — уже о бытии или небытии. Дух действует — с моей точки зрения — только вне любого земного принуждения. Наилучший пример: ислам. Никто не бросал вызов Мухаммеду, никто за пределами Аравийского полуострова. Тогда сам дух был агрессором, по своей доброй воле, и он затоптал полмира.
Но, так или иначе он держится с языком, который среди всех разносится дальше всего, а как далеко, снова зависит от меча, создавшего для него пространство и значимость, как меч Александра сделал это для греческого языка, исламский меч для арабского языка, римский меч для латыни, суровой, объективной, трезвой латыни, которую римские легионеры в свое время принесли на Рейн, Темзу, Луару и Тахо. Благодаря им тысячу лет спустя в возвышающихся повсюду над руинами Рима соборах монахи и монахини изо дня в день — несмотря на все прежние преступления римлян — воспевали свою юную, безмерную веру в скудных звуках консульских команд и сенаторских текстов закона. Но пестрый, многозначный, полный глубокого смысла греческий язык, язык мудрости и поэзии, язык евангелий, остался запертым на востоке. Какой абсурд! Какая непреклонность истории! Вначале было слово? Да! В начале всех истоков, в начале всей вечности. Но здесь, здесь на Земле, действует правило, с тех пор как ангела поставили у врат рая с огненным мечом: «Вначале был меч!»
Поэтому мы сейчас скачем по этой пустынной, беспредельной России! Я делаю это охотно и знаю, почему я делаю это. Некоторые здесь — я знаю — не любят эту страну. Многих она порой угнетает, тем более, что на протяжении сотен миль с запада мы видим одну и ту же картину, те же самые, согнувшиеся в долинах дома, те же низкие, растянутые холмы и всегда тот же бесконечный горизонт без гор. И, все же, это страна будущего.
Когда легионы Цезаря вторглись в Галлию, они могли думать что-то в таком же роде. Однако, думаете ли вы, что мы знали бы еще сегодня что-то из Горация или Вергилия, если бы прежде не было Галльской войны? Думаете ли вы, что наши дети мучились бы еще с латынью, если бы римляне тогда не завоевали Галлию, а одним поколением раньше — Испанию? Думаете ли вы, что апостол Петр мог бы когда-либо прийти в Рим, если бы не было походов Сципионов, Мария, Суллы, Помпея и Цезаря? Что без них месса на западе читалась бы сегодня на латыни — да, что вообще существовала бы римская церковь наряду с греческой церковью? Я так не думаю! Без этих походов не было бы сегодня французского языка, и вся великая французская литература, которой мы любуемся в сотнях имен, никогда не была бы написана, мы не смогли бы прочесть сегодня Поля Клоделя и Антуана де Сент-Экзюпери. Без них никогда не было бы в Испании Сервантеса, и никогда не был бы написан «Дон Кихот». И — что является решающим для следующего тысячелетия — сегодня Бразилия не говорила бы по-португальски, а Аргентина по-испански.
Сегодня все это выглядит именно так, как есть, потому что тогда несколько тысяч римлян подчинили себе всю землю между Рейном и Геркулесовыми столбами. Тогда несколько тысяч римских легионеров создали основу того, что мы сегодня называем «латинским миром». В то время как они присоединяли к своему государству одну провинцию за другой, они в сотни раз расширяли сферу действия латинского языка и гарантировали вместе с тем ее право на следующие две, вероятно, даже три тысячи лет. Если бы их не было, нигде больше в мире не было бы сегодня этой латыни, ни в школах, ни на документах и памятниках, ни в ее мертвой форме, ни в ее живущем виде полудюжины современных европейских литературных языков. Всего это не существовало бы. В начале латинского мира стоит шаг легионов. Того, что следовало за ними — права, языка, церкви, культуры — не было бы без них.
Словесный поединок между эгерландцем на его вороном коне, взятом из французских военных трофеев, и длинноногим силезцем, ехавшим верхом на рыжей лошади, умолк, когда скакавший справа от них и до сих пор молчавший третий, очевидно, старше тридцати лет, внезапно прервал их замечанием:
— Не без римлянок, господа! Также и во всех перипетиях всемирной истории мы, мужчины, представляем всегда только одну половину целого, пожалуй, более заметную, так как мы, прежде всего, придаем форму соответствующей современности. Однако, женщины несут будущее под их сердцами, и оно просуществует дольше. Больше колыбелей, больше мечей, больше плугов. Но сначала должны быть именно колыбели.
И как раз поэтому Рим, поздний Рим, никогда не может быть для нас образцом. Почему же он погиб? Именно поэтому: в Риме, в Италии, в провинциях также, как по ту сторону границ больше рождались сыновья и дочери самых различных народов, только не римлян. Падение рождаемости привело к массовому прибытию в страну чужаков. Они стали судьбой Рима, тогда как, наоборот, Рим стал судьбой стран их происхождения. Так мы знаем сегодня юго-запад Европы только с римским фундаментом и забываем, что лежит погребенным под ним, жизнь столь многих некогда свободных и несломленных народов — в Италии, в Испании, во Франции, на нижнем Дунае.
— Но не привело ли бы то, — спросил всадник на рыжей лошади, — что римляне прервали здесь насильственно, и без них к, по меньшей мере, равноценному развитию?
— Раньше или позже, определенно, и, во всяком случае, к развитию более разнообразному, более многоцветному, более близкому к истокам. Ведь римляне все же, больше опустошили, без сомнения, окружающий их мир, нежели действительно обогатили его. Они уравняли все вокруг себя, сделали все одинаковым, перестроили все по своему образцу — точно так же, как мы, европейцы, сейчас поступаем со всей землей. Они называли это «цивилизацией» и убивали этим любую особенность, всякое своеобразие, сначала этрусков, потом всех остальных италиков, наконец, кельтов и иберийские племена. Они на западе надламывали их, как еще нераспустившиеся почки, а в Тоскане во всем ее процветании. То, что стало бы с ними без Рима, мы можем определить, во всяком случае, по нам самим. Мы еще говорим на языке из первых рук, не из вторых, как французы, испанцы и португальцы. Они дальше развивали не собственный язык, а кухонную латынь римской провинции. Их собственное, что передали им их предки, пропало при этом. Навсегда были засыпаны их источники. Ни один француз не умеет сегодня говорить по-кельтски, ни один португалец по-лузитански, ни один тосканец не знает этрусского языка. Связь с собственным происхождением отрезана. В начале всего стоит Рим, стоит — также и в отношении языка — развеянный по провинциям мусор уставшего, давно отчужденного от своего величия мировой город.
— Но затем, — возразил сидящий на рыжей лошади, — все же, пришло новое, молодые и неиспорченные народы наполнили римское наследие новым содержанием. Поразительно, что они еще сделали из этого! Если когда-то были опьяненные красотой создатели нового языка, если где-то были архитекторы нового стиля, то тогда среди норманнов Сицилии или рыцарей и миннезингеров Лангедока и испанской Реконкисты.
— И, все же, мой дорогой, — заметил третий, — различие остается несомненным. Хороший испанский язык или итальянский язык возвышается как архитектура, как обтесанный, доведенный до совершенной формы камень, хороший немецкий язык или русский язык, напротив, поднимается как образующее небосвод дерево.
Если они касаются друг друга, то созданное искусственно станет врагом естественно выросшего, в Эльзасе, во Фландрии, в Бретани, в Бискайском заливе, в Южном Тироле. Как, все же, говорили учителя французского языка в Страсбурге: «C’est plus chic de parier français» — говорить по-французски, это более элегантно. Ренегатское усердие отчужденных от их истоков кельтов. То, что отобрали у них, то и другие тоже теперь не должны иметь.
— Все же, вся французская нетерпимость в столь же малой степени, как и вся итальянская вряд ли спасла бы наследие Рима навсегда, — произнес офицер на вороном. — Для всемирного значения базиса в Юго-Западной Европе, захватов римлян не было бы достаточно. Только конкистадоры гарантировали дальнейшее тысячелетие латинскому миру. Если бы те горстки испанских и португальских авантюристов не перенесли бы его своевременно через Атлантику, наследие Вечного города однажды было бы мертво и было бы забыто. Только они создали надежный залог его существования: собственный континент. Второй такой, а потом еще третий — в Австралии — заняли англосаксы. Вглубь четвертого, самого большого из всех, мы как раз продвигаемся сейчас.
— И, вероятно, только потому, — объяснил занявший теперь середину третий, — что семьсот или восемьсот лет назад несколько скандинавских князей с их свитой сменили язык в Киеве и в Новгороде. Почему они сделали это? Вероятно, так было удобнее для них, возможно, они были умнее и понимали своих людей лучше, чем те их. При этом также их крещение могло сыграть роль, как у франков при Хлодвиге, потому что германский церковный язык был только при вестготах, но здесь в России, вместо западной церковной латыни уже очень скоро был церковнославянский язык. Возможно, это решалось также — больше чем в церквях — в женских комнатах и девичьих палатах. Многие варяги женились на славянках. Вероятно, германский язык тех дней не был достаточно гибок для них. Как и постель, язык будней — это тоже сфера влияния женщины. Как часто здесь больше выигрывали или проигрывали, чем в битвах мужчин. В Киеве говорили по-скандинавски еще до четырнадцатого века — как в северо-западной Франции на фламандском. Но какая нам, однако, польза от этого сегодня? Теперь от нас зависит, вновь, по крайней мере, частично обрести то, что чужое легкомыслие отдало шаг за шагом. Во время Великого переселения народов люди еще понимали друг друга от Андалузии до предгорий Кавказа. Почти непрерывно широкая дуга говорящих на германских языках народов охватывала все северные берега Средиземного моря. От них всех остались только мы одни, обломали крылья с двух сторон, сначала вестготско-франкское, потом варяжское. Франки стали французами, русы — славянами. Еще сегодня только названия стран выдают их германское происхождение: Франция — империя франков, и Россия, страна «русов», норманнских гребцов.
