Выехал ранним утром, а к вечеру, переменив лошадей в Рясне, уже въезжал в город. Спрашивать, где находится Благочинное уездное управление да кто обер-комендант, ему не требовалось, все помнил, а перемены такого рода случаются редко. Вошел, доложился в канцелярии, а уж они, канцеляристы, доложили обер-коменданту. Ну а тот, по-видимому, его так ждал, что не стал звать к себе, а вышел навстречу сам. Да еще и улыбаясь, как родственнику. Что ж, понятно, установить дистанцию и завтра не поздно, а вдохновить человека на большой труд необходимо сразу, сейчас. Однако руки не подал. Впрочем, Фонберг руки его и не ждал — доложился, получил объяснения и задания и отправился в номера, то есть в новые меблированные комнаты, устроенные в городе лет десять назад.
«Малая горсть епископии Белорусской…»
Сообщение о предстоящей поездке Екатерины Алексеевны в Тавриду получил из Священного Синода и Георгий Конисский, архиепископ Белорусский. Мстиславль находился в его епархии, и преосвященный тоже взволновался: встреча с императрицей — огромное событие и в его жизни, и в жизни православной Мстиславщины.
Впервые в Мстиславле Георгий Конисский побывал в 1755 году, вскоре после хиротонии во епископа и переезда из Киева в Могилев. Он заранее сообщил время прибытия, чтобы не ставить в неловкость и городских, и церковных начальников, посему обе православные церкви и монастыри Тупичевский, Пустынский, Онуфриев приготовились к встрече, убрались во дворах, тем более что слух прошел о требовательности молодого епископа. Однако на въезде в город не поставили сторожевых монахов и — проглядели его карету, не приказали звонарям бить в колокола, отчего отец Феодосий, священник Богоявленского храма, едва не впал от стыда в отчаяние. Преосвященный его успокоил: не за почестями он приехал в древний город. Хотел лично увидеть храмы, в каком они состоянии, чем располагают в ризницах, а еще — почувствовать дух людей города. Много ли ныне их, православных, поддержат ли его в борьбе, которую он начинает. Много ли инославных: католиков, униатов. Как ведут себя иезуиты, поддержанные императрицей вопреки папе Климентию XIV. И особенно — как они, униаты? Далеки ли уже от веры отцов?
Известие о том, что прибыл епископ, разлетелось в один час по городу — в Богоявленской церкви было не протолкнуться, пришли поглядеть на преосвященного и католики, униаты, иезуиты. Православные поглядывали на них с подозрением, но и гордостью: епископ был молод, крепок, вел службу внятно и уверенно. «Пришло время отстоять нашу веру! — произнес на проповеди. — Пришло время заблудшим овцам возвратиться в свои стада».
Он остановился у отца Феодосия, и после литургии они ходили по городу, взобрались на Замковую гору, побывали у Девичьей, не без зависти поглядели на кармелитский и иезуитский костелы, построенные за огромные деньги на долгие века, широко и вольно, в расчете на многочисленных прихожан, на окончательную победу над православием. Подходили верующие за благословением — со слезами на глазах, с надеждой в лицах. В том числе униаты — торопливо, оглядываясь. Это был замечательный день. Оба они вдохновились, думая о будущем, оба согласились, что главная теперь задача — возвратить Мстиславских униатов в веру отцов.
Закончив знаменитую Киево-Могилянскую духовную академию с особенной похвалою, Георгий Конисский был назначен преподавателем там же по классу красноречия, затем префектом академии и профессором философии, а затем и профессором богословия, но будущее ему суждено было иное. Осенью 1754 года скончался преосвященный Иероним Волчанский, епископ Могилевский. Смерть его вызвала у одних печаль: «В таком несчастии прибегаем до вашего святейшества, чтоб удержать сию малую горсть епископии Белорусской…» — обращался к Священному Синоду иеромонах Братского Могилевского монастыря Митрофан; но у других воодушевление: употребить все «старание, вспоможение и ревность, чтоб новый схизматической епископ на Могилевский престол возведен и поставлен не был, но толь наипаче всякого схизматического епископа, яко насильника, вовсе выгнать…» — сие из письма папы Бенедикта XIV. Только при поддержке российской императрицы Елизаветы удалось удержать православное епископство на краешке Белоруссии, в епархиях Могилевской, Мстиславской, Оршанской.
Новым епископом стал архимандрит и ректор Киево-Могилянской академии Георгий Конисский.
Начало его служения во епископстве было светлым. Барабанным боем с раннего утра при огромном скоплении верующих встречали его у архиерейского дома в Могилевском местечке Печерск. Ликующее народное шествие двинулось по Виленской улице к Королевской Браме, где его приветствовал городской магистрат. Здесь же он произнес свое первое архипастырское благословение. Много было в тот день говорено речей, совершена божественная литургия архиерейским чином в Братской Богоявленской церкви, была устроена общая трапеза духовенству, членам магистрата и именитым гражданам города. Играл оркестр местного братства.
Однако очень скоро увидел он картину иную. Жалка, угнетена и зело страждуща оказалась его епархия. «Подъехавши к Могилеву, я прежде всего узнал свою кафедру по великому безобразию и бедности ея сравнительно с римскими костелами…» — вспоминал он. Смех иноверных вызывал внешний вид православных храмов. «Могли вы еще видеть некое число церквей православных, но и те сараям паче и хлевникам скотским подобны, а не храмам христианским».
В кафедре он нашел лишь несколько служек, но и этим негде было жить, нечем кормиться. Не плачено было и мирским людям по нескольку лет.
Священники за редким исключением не знали даже числа Божьих заповедей и Таинств церковных, не говоря уже о Законе Божьем, были неграмотны и с трудом могли написать собственное имя. «И сами впадают в ров погибели, и других за собою ведут».
Чтобы просветить служек, а там и вырастить новое поколение священников, нужно было устроить семинарию — найти помещение, пригласить из Киева или Петербурга учителей. Это потребовало бы немалых денег. Но на переезд и первые расходы он получил от киевского митрополита лишь пятьсот рублей.
В крайней бедности прошел год, и другой, и третий. Дважды он обращался к Священному Синоду с просьбой о помощи, наконец послал в Петербург своего ходатая иеромонаха Тудоровича — требовать и просить.
В конце концов Синод постановил выдать на достройку каменной церкви в Могилеве 1000 рублей, на содержание архиерейского дома и семинарии 500 и 100 рублей и хлеба ржи ста четвертей. Но это было ничтожно мало. Жалованья ни он, ни люди при кафедре по-прежнему не получали. «…Я же с людьми при мне обретающимися сколько больше без такового жалованья живу, столько в крайнее оскудение и немогущество при себе потребных удержать людей прихожу». Постепенно преосвященный терял терпение и надежду получить трехлетнее жалованье.
Впору было впасть в уныние. Однако уныние, как известно, грех, и он попросил Синод разрешения произвести в пользу Могилевской епархии сбор от доброхотных дателей, а еще просил выдать хоть какую-нибудь сумму из Синодальной конторы Экономического правления и переслать в Могилев по векселю какого-либо добронадежного купца.
Подобно все это было на глас вопиющего в пустыне.
Но как может существовать епископия без помощи?
Юрген Фонберг и Ривка-хромоножка
Бревнышки для дворца нарезали одно к одному, ошкурили и сложили на берегу Вихры до времени, когда возведут мост и можно будет проехать. Тем временем соорудили высокие козлы, начали нарезать доски для пола. Самых мастеровитых мужиков Юрген Фонберг поставил готовить дверные косяки и оконные рамы.
Мужиков на строительство моста пригнали много. Плотничали человек десять, двадцать — поздоровее — забивали сваи. Течение здесь было довольно быстрое, и чтобы забивать сваи, сделали просторный плот, веревками растянули-прикрепили его к берегам, подняли столб на краю высотой четыре-пять метров, перебросили через железный блок веревку. Перед блоком к основной веревке крепилось десять дополнительных, и каждый конец держал обеими руками крепкий мужик. «И-и ррраз!» — пронзительно кричал Моше Гурвич, и все мужики одновременно тянули веревки, поднимали копер, а подняв, бросали на сваю. Работа была медленная, трудная. Через каждый час людям требовался хотя бы небольшой отдых. За день удавалось забить две сваи.
Казалось, ничего не изменилось за три года: все так же полноводно текла Вихра, звенели топоры и пилы, ухал копер, бегал по берегу Моше Гурвич, стоял на берегу он, Юрген Фонберг… Течение воды чем-то походило на течение времени: завораживало и печалило. Почему? Все в его жизни было хорошо и благополучно, у него нужная специальность, почетное назначение. Живы отец-мать, есть братья и сестры, имеется завидная невеста. Когда-то он пробовал поделиться подобными размышлениями со старшим братом Фридрихом, но тот выслушал его равнодушно: не надо много думать, посоветовал он, надо много работать. Размышления — признак неуверенности, а они, немцы, здесь, в хорошей, но чужой стране, должны быть уверены в себе и других. Юрген вполне согласился с ним, но все же порой снова накатывало. Отец и мать сильно постарели за тот год, что он учился в Германии. А само время — оно тоже стареет? А воды рек, уплывшие в неизвестность?.. «Прекрати, — требовал старший брат. — Тебе двадцать пять лет. Такие мысли до добра не доведут».
