Толпа греческих девушек вокруг нас все увеличивалась, и наконец среди них показалась хозяйка дома, в котором мне предстояло жить. Я ожидал увидеть старую тетушку с бесформенным телом, густыми бровями и орлиным носом, но навстречу нам медленно вышла худая и высокая женщина в черном, плавно покачиваясь, словно растение на ветру. Платок тонкой вязки с шелковой бахромой ниспадал ей на плечи, поверх него была наброшена черная кружевная шаль. В руке женщина держала платочек из черного тюля, а обута она была в блестящие лакированные туфли.
Но вдруг свет из окна озарил ее лицо, и я увидел увядание и тлен. Эта фея ночи могла бы легко сойти за ангела смерти, если бы вместо черной одежды завернулась в пять-шесть локтей небеленого ситца и взяла в руки косу на длинной рукоятке.
Ее морщины скрывал легкий слой белил, лицо оставалось бескровным, как у покойницы. Маленький круглый носик походил на перламутровую пуговицу, которую крепко пришили прямо в центре лица. Бровей как таковых почти не было: поверх нескольких редких волосков сурьмой она нарисовала пару тонких полумесяцев — дальний отголосок моды, которой будет суждено появиться через тридцать лет.
— О-о-о, госпожа моя... Какая роскошь, какая красота, — произнес каймакам, в сильном возбуждении размахивая коротенькими ручками. Он представил нас друг другу, после чего, подмигнув, добавил: — Мне цены нет, я привел тебе нового постояльца. Супхи-бей ему и в подметки не годится. Думаю, вы хорошо поладите.
Деревянный дом старой девы оказался таким же, как она сама: узким, длинным, тесным и слегка покосившимся. Она обитала на первом этаже, а две комнаты с прихожей на втором этаже отводились мне.
В своем нелепом костюме я не мог больше стоять перед греческими барышнями, которые столпились у двери, и поэтому, попрощавшись с друзьями, вошел в дом.
Как и каймакам, я весь состоял из контрастов и противоречий. Держаться золотой середины я не умел и постоянно бросался из одной крайности в другую.
Оказавшись в комнате в одиночестве, я вдруг потерял самообладание и разрыдался, словно от безысходности. Да еще как!..
Ни одна крохотная девочка, которую разлучили с матерью, не стала бы так плакать. Это был позор.
Несчастье свалилось на меня внезапно, как незаслуженная пощечина, и я совсем потерял голову. Все, что произошло с тех пор, когда меня ночью забрали из училища в Министерство полиции, казалось лишь видением. Каждую минуту новые, непредсказуемые сюрпризы, волнения, усталость, перемежаемые сном, тяжелым, как свинец...
А еще эта роль героя-политзаключенного, которую я излишне усердно играл перед окружающими и даже перед самим собой. Я был измотан.
Вероятно, именно поэтому я теперь рыдал, как маленький несмышленый ребенок.
Наконец, была еще одна причина, по которой я дал себе слабинку, и я осознаю ее только сейчас: я полагал, что жизнь отныне будет состоять из череды неожиданностей. Восемнадцатилетнего юношу это воодушевляет и развлекает, даже если приходится терпеть лишения. Но не прошло и недели, как мой путь завершился. И отныне я должен был до самой смерти жить в этой комнате, а все из-за несправедливого решения суда. Так мне казалось тогда.
Прощаясь, каймакам постарался меня утешить и, взяв мои руки в свои, сказал тихо, чтобы его не услышал Селим-бей:
— Не печалься, и это пройдет. Как говорится, «всякое может выйти из чрева ночи, пока ждешь рассвета»[10]. Через год-другой тебя простят. А пара лет быстро пролетит, не успеешь и глазом моргнуть.
Для людей определенного возраста год действительно пролетает быстро. Но по меркам восемнадцатилетнего это огромный срок, которому нет конца и края.
Неизвестно, как долго я бы предавался безумию, но, к счастью, в этот момент дверь приоткрылась, и я услышал голос тетушки Варвары:
— Извините... Если вы позволите, я проглажу ваш костюм, пока вы будете спать.
Я быстро отвернулся и, посвистывая, сделал вид, будто ищу что-то в дорожной сумке, которая стояла на застеленном топчане. Тетушка думала, что я не слышу ее, и повторила вопрос.
Достав из сумки платок, я ловко вытер нос и глаза и со смехом произнес:
— Если я отдам вам свой костюм, что же я надену? У меня нет ночной рубашки...
— Я дам вам свое энтари[11].
— Как это?
— Оно вполне подойдет. Не волнуйтесь, оно чистое.
— Пусть лучше энтари меня боится. Ведь я с дороги...
Моя шутка рассмешила госпожу Варвару. Немного
погодя на софе оказался скрипучий сундучок, из которого, благоухая лавандой, появилось чистейшее отутюженное черное энтари.
На груди красовались мелкие сборки, а воротник и рукава были отделаны широкими черными рюшами. Ах, детство... Я забыл о своем отчаянии и стал хохотать как сумасшедший, когда увидел себя в зеркале. Хотя тетушка была женщиной высокого роста, ее платье с рюшами доходило мне лишь до колен. Во мне разыгрался бес: я взял с верхней полки платяного шкафа черную соломенную шляпу с черным пером и вуалью и надел ее. В довершение всего в таком виде я спустился вниз, в комнату тетушки.
Старая дева веселилась, как никогда. Глядя на единственную неудачную часть моего туалета — грязные мужские ботинки, — она смеялась до слез.
— Ох, дай Аллах вам здоровья... Давно мне не было так весело.
Утонченность госпожи Варвары доходила до странностей. Хотя именно я должен был стыдиться своих ботинок, смутилась именно она и со словами:
— Простите... Мне как-то в голову не пришло, забыла принести вам тапочки, — выбежала из комнаты. Затем, несмотря на мои протесты, она встала на колени, сняла ботинки с моих ног и надела мне вышитые черные женские тапочки.
К счастью, утром, в гостинице в Чине, я сменил носки. Иначе, не сомневаюсь, из скрипучего сундука появилась бы пара длинных черных чулок.
Я затеял весь этот маскарад перед тетушкой, намереваясь сразу вернуться в свою комнату. Но она насильно усадила меня в угловое кресло для дорогих гостей достала из шкафа серебряный прибор для сладостей и, достав сакыз татлысы[12] и фиалковый ликер, кормила меня чуть ли не из ложки.
— Как отлично вам подходит это платье. Вы как девица-красавица, от которой все сходят с ума. Супхи-бей, дай Аллах ему здоровья, тоже был хорошим человеком. Но вы, конечно, лучше, да еще и шутник.
Госпожа Варвара не смогла удержаться и, слегка коснувшись моего лба рукой, поправила мои русые волосы, казавшиеся темнее под черной вуалью.
* * *
Хотя снаружи все стихло, мы по-прежнему сидели друг напротив друга, говорили о том о сем. Выпив вместе со мной фиалкового ликера, госпожа Варвара разгорячилась: она вытянула шею и, словно трагедийная
актриса, с дрожью в голосе спросила:
— Вы ведь совсем еще дитя. Что вы натворили, почему такое случилось?
Было ясно, что каймакам шепнул тетушке пару слов.
Я мгновенно переменился. Хотя мое одеяние мало соответствовало выбранной роли, я придал лицу загадочное выражение, достойное взрослого мужчины, и низким голосом произнес:
— Кто знает!
Такая серьезность смутила тетушку, она растерялась:
— Извините... Это не мое дело... Я так, к слову спросила...
На следующее утро, лежа в своей комнате на кровати с балдахином среди белоснежных простыней, я задал себе тот же вопрос, что и госпожа Варвара. В самом деле, что же я натворил, что меня в таком возрасте забрали прямо с ученической скамьи и отправили в ссылку?
Я хорошо отдохнул душой и телом и теперь, ворочаясь с боку на бок, принялся обдумывать все, что со мной случилось. Я учился на втором курсе инженерного училища, отставал по паре предметов, но не сомневался, что меня переведут на третий курс. Экзамены должны были начаться через полтора месяца.
В тот день мы сдавали письменный экзамен. Вопросы были чрезвычайно простыми, поэтому я быстро написал свою работу, а затем набросал пару строк на промокашке и передал сидящему сзади меня Ирфану[13]. Как в насмешку над своим именем, сын повара Ирфан был безнадежным тупицей. Он положил листок бумаги на колени и, странно изогнувшись, вперил в него взор. Мало того, сложные места он читал по слогам, шевеля губами. В результате мы оба попались.
Разумеется, и я, и он получили нулевой балл и теперь непременно должны были остаться без свидания с родителями.
Вечером, в часы, отведенные на приготовление уроков, я сидел, опершись головой на руку, и думал о своей участи. Но тут дверь отворилась, и показался воспитатель, который назвал мой номер, имя и потребовал меня к директору.
Я шел между партами и, не глядя по сторонам, говорил друзьям:
— Будь проклят этот Ирфан... Из-за него такая беда... Не поминайте лихом.
В кабинете директора сидели два незнакомых человека. Мне показалось странным, что один из них — комиссар в военной форме.
