— Кто? А вон тот господин, что едет нам навстречу, — продолжая веселиться, указал Ричард на короля Франции, который выехал-таки поприветствовать своего давнего друга и соперника, с коим он не раз ссорился и мирился, делил пиры и сражался, коего страстно любил и столь же страстно ненавидел. — Заруби-ка его!
Робер де Шомон выхватил из ножен свой меч и с самым решительным видом устремился на Филиппа. Тут только Ричард спохватился, что тамплиерский устав предписывает «бедным рыцарям Христа и Храма» никогда не раздумывать над приказами, а мгновенно их исполнять.
— Эн Робер! Отставить! Я пошутил! Это не было приказом!
Слава Богу, тот услышал и столь же беспрекословно осадил лошадь, вернулся, вставил меч в ножны и вновь, как ни в чем не бывало, ехал вблизи своего господина.
Алмазные лилии, обрамленные листьями из изумрудов, сверкали на короне французского короля, украшающей голову. Лилии, которые Филипп-Август окончательно утвердил своим указом в качестве герба монаршей власти во Франции. Лилиями Соломонова Храма [11] Филипп клялся отнять у Саладина Град и Гроб Господень.
То, как пышно был одет король Франции, как искусно была завита его золотистая борода, почему-то вызвало внутри у Ричарда усмешку, и, подъехав к нему, он воскликнул игриво:
— Нарцисс Саронский! Лилия долин! [12] Что лилия между тернами, то король Франции между монархами!
— Здравствуй, здравствуй, лев среди овец, — заулыбался в ответ Филипп, — То есть, я хочу сказать, — поспешил поправиться он, — что всякий лев по сравнению с эн Ришаром — овца.
Они возложили друг другу правую руку на левое плечо и тем самым поздоровались.
— Страшно рад видеть тебя, дорогой Филу, — назвал Ричард Филиппа дружеским сокращением.
— И я тебя, Уино, — вспомнил тот старинное прозвище Ричарда, синьяль, под которым Ричард был известен до того, как стал Львиным Сердцем. Уино — да и нет — так именовали юного Ришара де Пуату за переменчивость нрава, за то, что он в пять минут мог несколько раз изменить решение, и сие прозвище тоже было придумано озорником Бертраном де Борном.
— Какие новости, Филу? — спросил король Англии.
— Смотря с каких начать, с хороших или плохих.
— Все равно.
— В таком случае — с новости о Рыжей Бороде, — молвил король Франции, именуя так Фридриха Барбароссу, германского императора, и Ричард вздрогнул:
— Неужто он уже взял Иерусалим?
Доселе его прямо-таки бесило то обстоятельство, что, покуда он и Филипп еще только заканчивали последние приготовления к походу, лавина крестоносцев уже катилась к берегам Леванта; всюду только и было разговоров, что о множестве кораблей, устремляющихся туда с ополченцами на борту — англичанами, норвежцами, итальянцами, шведами, немцами, датчанами, о начале новой осады Аккры, или Сен-Жан-д’Акра, как называли этот древний город французы, о доблести Фридриха Барбароссы, встретившего сопротивление со стороны константинопольского василевса Исаака, не желающего, чтобы крестоносцы шли через Византию. Сражаясь с греками, Фридрих завоевал Македонию и вынужден был здесь зазимовать, чтобы с началом следующего года возобновить поход. Немало говорили и об ордене тевтонцев [13], которому предрекали славу, способную затмить собою величие и тамплиеров и госпитальеров. Фридрих дал тевтонцам военное значение и устав. Подобно тамплиерам, они носили белый плащ с вышитым поверх него крестом, только не красным, а черным, а называлось их рыцарское братство отныне так — орден Дома Святой Девы Иерусалимской. И это тоже способствовало вящей славе Фредерика Барбружа[14]. В будущем году германский император грозил стать единоличным вождем всего похода, а Ричарда и Филиппа провозгласить своими правой и левой рукой.
Разумеется, взять Иерусалим за это время он еще не мог, но прославиться каким-то новым умопомрачительным подвигом — вполне. Поэтому Ричард внутренне сжался, ожидая, каково будет известие.
— Не знаю, хорошая ли сия новость или плохая, — ответил король Франции. — Сообщают, что месье Барбруж скончался.
Из холода — в жар!
— Что-о?! Император Барбаросса умер?! Не может быть!
— Бесславная жизнь бесславно окончена, — осклабился Филипп. — Гроза трусоватых греков свалился с коня, переезжая через мелкую речушку Салефу. Глубина там была по пояс, но он был в полном тяжелом доспехе, мигом захлебнулся. Его вытащили, но откачать уже не смогли. Старина Фриц обожал свои неподъемные латы и за любовь к ним поплатился собственной жизнью. Сочини сирвенту, Уино!
— М-да, — все еще не веря и не зная, радоваться или огорчаться, пробормотал Ричард. — Есть о чем сложить песню. Надо сказать, бедняге всю жизнь не везло, хотя воин он был не хуже нас с тобою. Эта его бесконечная и нудная война против Ломбардской лиги, несчастная битва при Леньяно. Но ты зря называешь его жизнь бесславной.
— Ты прав, — усмехнулся король Франции, — такое пиршество, как то, что он устроил в поле под Майнцем, вряд ли кто-нибудь еще увидит. Величайшее расточительство всех времен.
— Но перед этим он разгромил Генриха Льва, — возразил король Англии.
— Если б хотя бы Саладина! — не согласился с возражением Ричарда Филипп-Август.
— Однако, как видишь, он поступил мудро, — улыбнулся Ричард. — Отпраздновал окончание своего крестового похода не после, а до, заранее. Как, ты говоришь, называется та речушка?
— Салефа какая-то.
— Любопытно, слышалось ли это слово бедняге Фридриху среди пьяного веселья в поле под Майнцем, когда он провозглашал себя вождем грядущего похода в Святую Землю и когда всеобщее «хайль» блуждало среди дружного перезвона золотых и серебряных кубков?
Жизнь Барбароссы начала складываться в голове у Ричарда в стройную, хитросплетенную песнь, подобную «Песни о Роланде». Тем временем они с Филиппом въехали в ворота замка, сошли с коней и отправились в гостиную, где их ждали столы. Во время обильного завтрака Ричард поведал о напрасных слухах про гибель лондонского флота, о радости, которую он испытал, увидев корабли под белыми знаменами с красным крестом, стоящие в здешней гавани, о любовном переживании, постигшем Львиное Сердце в Генуе, где местная красотка Альбертина свела его с ума, но, уступив в конце концов, все же быстро наскучила.
— Погоди, сколько недель ты провел в Генуе? — подивился французский король.
— Три дня, — вздохнул король Англии.
Потом они заговорили о дальнейшем движении. Филипп предлагал остаться в Мессине и здесь переждать, покуда минует пора осенних бурь.
— С одной стороны, конечно, не терпится, — говорил в ответ Ричард. — Во сне вижу Святую Землю. Правда, почему-то очень похожую на Аквитанию. Но, с другой стороны, гибель Барбароссы лишила нас столь сильного соперника, и мы и впрямь можем теперь не так спешить, как прежде.
— Я о том и говорю.
— А где теперь войско Фридриха?
— Остановилось в Киликии.
— В Киликии?! Значит, он не стал зимовать в Македонии, а все-таки продолжал двигаться к Святой Земле?
— О чем и речь, — развел руками Филипп-Август. — Пробираясь через земли турков в сторону Сирии, Барбруж, по слухам, весьма крепко бил мусульман. У меня при себе есть одна ведьмочка, я просил ее посодействовать — приостановить продвижение немцев, но глупышка явно перестаралась, погубив старину Фрица.
— Шутишь?
— А то!
— Сколько же лет было Барбароссе? Шестьдесят?
— Около того.
— Да, поздновато, чтобы стать новым Годфруа [15].
— Разумеется. Святая Земля ждет молоденьких героев. Нас с тобой, Уино.
— Скажи, Филу, ты считаешь меня великим властителем?
— Ну конечно, Ришар! Ты великий, а я — непревзойденный. Годится?
— Годится!
Тут король Англии увидел на дальнем конце стола только что подсевшего рыцаря, того самого, который сегодня воскликнул: «Go hence, but see, the conqu’ring hero comes!»
— Кто вон тот англичанин, сидящий справа от твоего оруженосца Дени? — спросил он Филиппа.
— Этот? Леонард Глостер. Славный малый. Он приплыл на одном из твоих лондонских галиотов. А что?
— Хорошее лицо. Я люблю такие лица. Пожалуй, возьму его к себе в оруженосцы. Выпьем, Филу! Мне кажется, здесь, в Мессине, меня ждет немало радостей.
Глава третья
НАСЛЕДСТВО ПОКОЙНОГО ГВИЛЬЕЛЬМО
Покуда короли Англии и Франции завтракали, подоспел и посол от короля Сицилии, хозяина здешних мест Танкреда, который пригласил обоих монархов на ужин в королевский дворец.
— Самые радости начнутся для тебя, едва ты заговоришь с этим скупердяем о наследстве для бедняжки Жанны, — сказал Филипп Ричарду, когда посол, выполнив поручение, удалился.
— И тем не менее разговор сей неизбежен, и Танкред по своей воле или по моей, но отдаст Жанне все, что ей причитается, — отвечал Ричард.
